"Археологические Вести", СПб., 2000. Выпуск 8. Аннотация

НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ И ИССЛЕДОВАНИЯ

В. П. Любин. Туркменистан в эпоху палеолита

V. P. Lioubine. Turkmenistan in the Paleolithic epoch

1. Natural conditions and the initial human dispersal

A history of the Paleolithic population of Turkmenistan was proceeding in close relation to complex modifications of the natural background resulting in dramatic changes of the ecological conditions. The principal environmental shifts are as follows: alternating of humid and arid periods; substancial transgressions and regressions of the Caspian Sea; fundamental changes of the drainage network; formation of the aeolian relief in the Kara-Kum desert; development of glaciers in the highest mountains (Great Balkhan, Kopetdag, Kugitangtau); considerable floral and faunal changes (Луппов 1957: 588–591).

1.1. Geographic characters of the Turkmenistan territory of at present

Turkmenistan is the flattest country in Central Asia. Mid-high mountain ranges (Kopetdag, Great and Small Balkhans, Kugitangtau) and elevations (the Krasnovodsk Plateau, Djanak, Badhyz, Karabil’) extend only in its very southern and western parts (fig. 1). Phisiographic characters of the country result from the extreme continental climate with deficiency of moisture and very hot summers. The uninhabited Kara-Kum desert occupies around 80% of the territory. The rest areas are mostly desertificated too and only in flood plains there are the tugai forests. Additionally, relic small woods occur in the Atrek and Chendyr river valleys and the semisavanna vegetation is spread in the foothills of the Paropamis. The present fauna of desert is dominated by rodents and reptiles, but includes also some ungulates and predators. In the southern regions there are met representatives of the faunas characteristic for neighboring areas of India, Iran and Afganistan.

1.2. Environments of Turkmenistan in the Pleistocene

During the Pleistocene period the environments of Turkmenistan were undergoing significant changes related primarily to histories of the Caspian Sea and the Amu Darya River. A history of the Caspian Sea is that of repeated transgressions and regressions (Рычагов 1977; Каплин и др. 1978).

The Apsheron transgression took place in the span of 1.8–0.8 Myr BP;

the Baku transgression – 500–400 Kyr BP (not earlier than 690 Kyr BP);

the Early Chazar transgression – 300–250 Kyr BP;

the Late Chazar transgression – 200–90 Kyr BP;

the Early Chvalyn transgression – 60 (maximum stage) – 42 (late stage) Kyr BP;

the Late Chvalyn transgression – 18.5–12 Kyr BP.

In the transgression periods the Caspian Sea covered low lands in the western part of Turkmenistan (fig. 2). The regressions, in turn, led to drying up of a considerable area of the sea shelf. Hence, the shoal northern part of the Caspian Sea repeatedly became a land.

During a more part of the Pleistocene Pre-Amu Darya was running across the Lower (Central) Kara-Kum not to the Aral Sea as at present but to the Caspian Sea. The width of its ancient valley reached 100-200 km. The former basin of the river was much more spacious than the present one and included such large streams as Tedjen, Murgab, Zeravshan and some others. Wandering over its wide valley the Amu Darya deposited masses of alluvium on the plain of the South Kara-Kum. In the beginning of the Chvalyn period the pre-Amu Darya sharply turned off to the north, i.e. to the Aral Sea. When continuing to wander in a new area the river formed there three large deltas. They are as follows: the Akchadarya delta, the Sarykamysh delta and the Aral one (fig. 2). After the Amu Darya turning to the north both the Tedjen and Murgab rivers stopped being its tributaries.

1.3. Natural resources of the Pleistocene Turkmenistan

Data on the Pleistocene fauna and flora of Turkmenistan are very scarce.

Paleozoological evidence is represented by isolated find of fossils of an ancient elephant (Palaeoloxodon Turkmenicus Dubrovo) that is considered to be the forest inhabitant. The deficiency of faunal evidence in Turkmenia, however, is made up with finds of faunal remains in neighboring plains of Uzbekistan and Kazakhstan. The Early Paleolithic site of Koshkurgan in Kazakhstan, in particular, yielded the Middle Pleistocene faunal complex where the mentioned forest elephant of Turkmenia was associated with Dicerorhinus mercki, Bison schoetensacki, Equus mosbachensis etc. (Бажанов, Костенко 1962; Деревянко и др. 1998).

Paleobotanical data result from a spore-pollen analysis of Pleistocene sediment sequences not far from the Great Balkhan range and in the western part of the Central Kara-Kum. In the first district alternating horizons with pollen spectra of “forest” or “steppe” types have been revealed. In the second case in the top levels of the Kara-Kum there was predominance of arboreal pollen (Мальгина 1961, 1964, 1966).

As regards to raw materials for manufacturing stone tools, various suitable rocks (chert, cherty limestone, schist, quartzite etc.) are met almost everywhere in the country. Additionally, in the Badhyz district and the Krasnovodsk peninsula there are volcanic rocks appropriate for tool production too.

1.4. Paleogeographic aspects of the Paleolithic human occupation of the country

Mostly flat and open landscape of the country as well as latitude extension of the pra-Amu Darya valley and possible terrestrial communications with the North Caucasus suggest a high probability of that the initial occupation of the country by early humans started at least during the Middle Pleistocene.

This assumption seems to be confirmed by finding of three locations with archaic artifacts assigned to the Acheulian. It is noteworthy that Paleolithic materials were found in almost every place where special search for this has been carried out. The finds were met even in the uninhabited today localities of the Krasnovodsk peninsula and Badhyz, in the zone of bad lands in the river valleys of Sumbar (fig. 3) and Chendyr as well as at the foot of the Kugitangtau mountains (fig. 7) and on the surface of salt and sandy deserts of the Djanak district. This suggests that distribution of the water and food resources in the Pleistocene Turkmenistan differed from the present situation. The aforementioned floral and faunal evidence indicate that in humid periods related to the sea transgressions the desert might be partly replaced by savanna and even parkland savanna. Hence, in some periods the Pleistocene environments of Turkmenistan appeared to be sufficiently favorable for wide spreading of early humans in different parts of the country.

2. Paleolithic sites in the territory of Turkmenistan

2.1. Acheulian finds

Archaic artifacts attributed to the Acheulian have been found in three districts of the country. They are as follows: the western Kopetdag (bad lands in the river valleys of Sumbar and Chendyr (fig.3), in the south of the Krasnovodsk peninsula and in Djanak. In the first place the surface finds are believed to be came from the Pleistocene gravel beds covered the Upper Pliocene deposits. The most characteristic forms are represented by chopper, cleaver, side-scrapers and flakes (fig. 4: 1-4) (Любин 1983а; 1984). In the second occurrence with abundant materials of different archaeological epochs there was met a small concentration of bifacial tools made of chert. Of these tools four bifaces resemble almost entirely fashioned Acheulian hand-axes (Вишняцкий 1989) (fig. 5: 3-4). Finally, a considerable number of artifacts defined as Acheulian ones (side-scrapers, notched tools, becs: fig. 6: 4-7) was separated from mixed materials of two occurrences located in Djanak (Alam-Kul’ and Kyzyl-Burun).

2.2. Mousterian records

Traces of Mousterian people in the territory of Turkmenistan are more frequent. Besides three aforesaid occurrences including both Acheulian and Mousterian finds, the latter were met in the Central Kopetdag, in Badhyz and in the Kugitang-Gaurdak district near the western border of the country. The most characteristic Mousterian artifacts have been collected from the occurrences located in the Krashovodsk peninsula (cores, flakes, points (fig. 5: 1,2), small hand-axes, foliate point), in the Djanak district (side-scrapers, becs, notches and denticulates, small hand-axes and foliate point – fig. 6: 1,2) and at the foots of the Kugitangtay mountains (cores, flakes, blades, side-scrapers, massive end-scrapers and becs – fig. 8).

3. Questions of the settlement pattern and cultural relations of the Paleolithic population of Turkmenistan

Paleolithic finds in the territory of Turkmenistan are hardly numerous and located only in certain districts of the country. Nevertheless, this distribution of the Paleolithic records appears to reflect rather the absence of systematic survey of most districts where there are good prospects for finding Paleolithic records. In spite of scarcity of faunal and palynological data they suggest that periodically the Pleistocene environments favored to wide dispersal of early humans in the country. To judge by relatively rare finds, the Acheulian occupation starting probably in the Middle Pleistocene was hardly intensive. Mousterian materials were discovered in all the studied districts and this permits to assume a wider spreading of the Mousterian inhabitants in the country including the present desert areas.

To date there are no reasons to believe that both the Acheulian bifaces from the Krasnovodsk peninsula and the small Mousterian hand-axes from the same location and from Djanak resulted of development of some local traditions. It is more probable that the industries with bifaces expanded to Turkmenistan from the Caucasus where the Acheulian bifacial traditions were spreading from the older stage of the Middle Pleistocene. So, bearers of the bifacial industries might reach the territory of Turkmenistan when moving to the east round the Caspian Sea. These movements happened rather in periods of significant regressions when there was existed a direct terrestrial communication between the North Caucasus and the Mangyshlak peninsula. The same route might be also used by the biface-makers for farther migrations to the east – to Kazakhstan, Tuva and Mongolia.

А. Е. Матюхин. Описание и интерпретация орудий из палеолитических мастерских

В статье мы опираемся на материалы мустьерских и позднепалеолитических мастерских по изготовлению двусторонних треугольных и листовидных острий, расположенных в долине Северского Донца, на территории Ростовской области (рис. 1). Следует признать, что орудия из мастерских достаточно своеобразны в типологическом отношении, что вызывает определенные трудности в их изучении. Все орудия были изучены нами с типологической, технологической и функциональной точек зрения.

Мы придерживаемся того мнения, что изучение орудий не только из мастерских, но также стоянок должно быть четко связано с двумя основными стадиями описанием и эмпирической интерпретацией. Формальная типология, как известно, решает вопросы регистрации, классификации, описания формы и размеров, выделения морфологических, то есть формальных типов. Это необходимо как для базового наименования предметов, так и для различных целей типологического анализа индустрии.

Другой вид описания - целенаправленное описание, т.е. более углубленное, аналитическое. Оно сводится к фиксации тех признаков, которые могут быть связаны с культурой, технологией, функцией, сырьем и т.п. В основе всякого описания лежат морфологические и метрические критерии и никакие другие, например, Функциональные, что нередко случается. Типологическая классификация не касается реальных функций орудий. Она самостоятельна и имеет свои определенные цели. Таким образом, изделия из мастерских на стадии первичного описания присваиваются те же формальные названия, что и орудиям из стоянок. Мы используем для этих целей тип-лист Ф. Борда, но с некоторыми исправлениями и дополнениями.

На стадии эмпирической интерпретации с учетом формально-необходимого и целевого описания, а также функционального и технологического анализа у изделий выясняется в общих чертах природа имеющихся признаков и обозначаются признаки культурные, технологические и функциональные. Осуществляется также выяснение содержания предметов. Другими словами, что на деле означают те или иные формальные типы?

Здесь используются такие понятия как модель орудия, законченные, незаконченные, неполучившиеся, пробные орудия, заготовки и др. Важное методологическое значение имеет учет функционального типа изучаемых памятников.

Большими интерпретационными возможностями при выявлении природы и содержания изделий обладает функциональный метод. Так, с учетом макро и микроследов износа удалось показать. что некоторые грубые по облику орудия, в частности, чоппинги, бифасы аббевильского и ашельского облика использовались для рубки кости и рога (рис. 2: 5-6), а атипичные макроорудия из мустьерских мастерских - для выкапывания кварцитовых валунов из песка (рис. 2: 7). Готовыми, функционально-значимыми орудиями являются также некоторые выразительные скребла (рис. 2: 1-2), скребки (рис. 2: 3-4), обнаруженные на памятниках позднего палеолита, например, на Бирючьей балке 2. Однако в коллекции мастерских выделено немало грубых орудий без следов использования. Это, к примеру. нуклевидные орудия (рис. 5: 5; 7: 3), грубые и менее грубые бифасы (рис. 3: 2; 4-7; 4: 2, 4, 7; 7: 4-5), атипичные макрорудия (рис. 6: 6), атипичные орудия с двусторонней обработкой (рис. 3: 3; 5: 4, 6), сложные типы. скребел (рис. 3: 2; 4: 3, 5; 5: 2-3; 6: 2, 5, 7). Обратим. также внимание на отщепы с уплощенным корпусом (рис. 6: 3), отщепы с базальным утончением (рис. 5: 1; 6:1), простые грубые скребла (рис. 3: 8), крупные выемчатые и зубчатые формы (рис. 4: 1) и др. Особенно интересны мастерские, например, мастерская Бирючья балка 1а, где обнаружены только грубые двусторонние орудия без следов использования, где отсутствуют нуклеусы, а также типичные орудия на отщепах (рис. 7).

Интерпретация изделий, конечно, не может обойтись без направленного технологического исследования. Его структурными элементами являются данные целевого типолого-морфологического анализа, экспериментов, ремонтажа, теории раскалывания камня, петрографии, планиграфии и т.п. Исключительно важны всякого рода реконструкции технологических процессов. Реконструкция редукционной последовательности процесса изготовления треугольных и листовидных острий проведена с помощью конкретных и, разнообразных редукционных рядов (рис. 8). Следует подчеркнуть, что все стадиальные формы, приведенные в этих рядах, это реальные орудия, обнаруженные на разных памятниках. Ввиду объективного отсутствия некоторых стадиальных форм их реальное число, по сравнению с приведенным рисунком, должно быть более значительным. Можно выделить несколько технологических вариантов. Рассмотрим контекст наиболее сложного редукционного ряда первого технологического варианта (8: 6-7). Начальными стадиальными формами здесь могут быть желваки, обломки иди крупные отщепы с единичными сколами, атипичные макроорудия или грубые бифасы (рис. 8: 7а-в; 6а-в). Промежуточные стадиальные формы представлены менее грубыми бифасами (рис. 8: 7г; бг-д). В конце редукционного ряда дана эталонная, типичная форма треугольного и листовидного острий. Второй технологический вариант включает орудия, заготовками для которых послужили относительно плоские отщепы (рис.8: 1, 3-5). Выделено несколько редукционных рядов. Например, один ряд начинается с отщепа с утонченным основанием (рис.8: 4а), второй - с отщепа с уплощенным корпусом (рис.8: 1а), третий - с двустороннего или конвергентного скребла (рис.8: 5а). Менее уверенно в качестве начальных стадиальных форм можно представить зубчатые или выемчатые орудия, простые грубые скребла или отщепы с ретушью (рис.8: 3а). Это – предположение, но вполне реальное. Число промежуточных форм сокращается. Третий технологический вариант связан с остриями, изготовленными из достаточно тонких отщепов (рис. 8: 2). Оформление модели острий осуществляется с самого начала.

Аналогичные по своей логике редукционные ряды можно предложить также для бифасов и топоров (рис. 9-10). Применительно к первому и отчасти ко второму технологическим вариантам начальные стадиальные формы острий, бифасов и топоров будут не отличимы друг от друга (рис. 9: 1, 3-4; 10: 2-4, 8). Не удивительно, что топоры неолита и бронзы, оставленные на начальной стадии изготовления, были приняты некоторыми исследователями за аббевильские, ашельские и мустьерские бифасы, кливеры и другие близкие орудия.

Таким образом, перечисленные выше грубые орудия в инвентаре мастерских являются незаконченными, неполучившимися пробными орудиями или заготовками (различными стадиальными формами) двух профильных типов - треугольных и листовидных острий. Однако в инвентаре поселений многие из этих орудий могут, наоборот, оказаться законченными орудиями, которые использовались для тех или иных практических целей. Это - важный момент. Повторим, что функциональный тип памятника здесь имеет принципиальное значение.

С методологической точки зрения уровень технологических реконструкций означает переход от формальных, описательных типов к содержательным типам и, соответственно, от формальной классификации - к содержательной, синтетической. Такая классификация носит технологический характер и построена на иной основе, а именно - интерпретационной. Она является результатом комплексного исследования, синтезом разных данных. Какой же подход должен осуществлять такой синтез? По-нашему мнению, типология, но не формальная, а типология более высокого уровня, которая обладает функцией элементарного объяснения. Именно на этом уровне она организует различного рода информацию, внутренние связи в археологических предметах, рассматривая их как целостные, системные объекты. Справедливо будет считать, что объем исследовательских процедур. методологических возможностей и конкретных задач у типологии, как сложной дисциплины больше, чем у других подходов.

Все три подхода, с одной стороны, имеют самостоятельный характер, поскольку они касаются разных сторон археологических объектов и, соответственно, имеют свой собственный объем информации. С другой стороны, оправданно ставить вопрос о внутреннем единстве этих методов. Единство трех подходов обусловлено и тем, что их главным источником информации является форма изделий в своем специфическом преломлении. У формальной типологии и функциологии по сути не может быть конфликтов компромиссов. Они независимы и выполняют свои определенные задачи.

A. E. Matyukhin. Description and Interpretation of Tools from Palaeolithic Workshops

In this article we consider the finds of bifacial triangular and foliate points from Mousterian and late Palaeolithic workshops situated in the Valley of the Seversky Donets in the Rostov Oblast (fig. 1). One must conclude that these tools are fairly peculiar in their types that makes their study rather difficult. We have considered all tools in terms of their typology, technology and functions.

We are of opinion that studies of tools not only from workshops but also from settlements should include the two basic stages: description and empirical interpretation. We know that the formal typology allows to solve the problems of registration, classification, description of shapes and dimensions, and division into morphological i.e. formal types. This is necessary both for the basic denomination of the artefacts and for different purposes of the typological analysis of an industry.

A purposeful description is another sort of description, i.e. a more profound and analytic one. It includes registration of those features which may be related with the culture, technology, function, raw materials etc. Any description is based on morphologic and metric criteria, and on no other, e.g. a functional one, notwithstanding some attempts to do otherwise. The typological classification is not concerned with the real functions of a tool. It is independent and pursues its own purposes. Thus, at the stage of primary description, artefacts from workshops receive the same formal appellations as the tools found at settlements. We will use for this purpose F. Bordes’ type-sheet though with some corrections and additions.

At the stage of empirical interpretation, applying the formally requisite and special descriptions as well as an analysis of functions and technology of the tools one identifies roughly the nature of their available features and outlines the cultural, technological and functional characteristics. Also the essence of the artefacts becomes clear, in other words, what is the actual meaning of a certain formal type.

Here we use such conceptions as model of a tool, finished, unfinished, spoilt, trial tools, blanks etc. Of a methodological importance is to take into consideration the functional type of the sites under study.

The functional method allows great interpreting possibilities in the identification of the nature and essence of artefacts. Thus, consideration of macro- and micro-traces of wear enabled to demonstrate that some tools of a rough appearance, in particular choppings, bifaces of the Abbevilian and Acheulean appearance, had been used for chopping bones and horns (fig. 2: 5–6) and the atypical macro-tools from Mousterian workshops had served for digging quartzite boulders out of sand (fig. 2: 7). Some expressive side-scrapers (fig. 2: 1–2) and end scrapers (fig. 2: 3–4) found at late Palaeolithic sites, e.g. at Biryuchya Balka 2 also are finished and functionally significant tools (fig. 2: 1–2). However, a number of roughly made tools without traces of use have been sorted out from the collection from workshops. Such are, for example, the core-shaped tools (fig. 5: 5; 7: 3), rough and more carefully made bifaces (fig. 3: 2; 4-7; 4: 2, 4, 7; 7: 4-5), atypical macro-tools (fig. 6: 6), atypical tools bilaterally worked (fig. 3: 3; 5: 4, 6), and side-scrapers of complex types (fig. 3: 2; 4: 3, 5; 5: 2-3; 6: 2, 5, 7). Also of note are flakes with a flattened body (fig. 6: 3), flakes with a basal thinning (fig. 5: 1; 6:1), simple rough side-scrapers (fig. 3: 8), large notched and denticulate forms (fig. 4: 1), etc. Of a special interest are workshops, e.g. the workshop of Biryuchya Balka 1a where only rough bilateral tools without traces of use have been found and where there were neither cores nor typical flake tools (fig. 7).

In the interpretation of artefacts a systematic technological study is of course indispensable. The structural elements of the latter are results of a typological and morphological analysis of the purposes and results of the experiments, refitting, theory of stone cleavage, petrography, planigraphy etc. Of extreme importance are various reconstructions of technological procedures. A reconstruction of the reduction sequence of the process of manufacturing triangular and foliate points was carried out with the help of definite and varied reduction series (fig. 8). We should emphasise that all of the developmental forms presented in these series are tools which really exist and have been found at different sites. Due to the objective deficiency of some developmental forms their actual number is possibly greater in comparison with that on the figure here presented. Let us consider the context of the most complex reduction series of the first technological variant (8: 6–7). The initial developmental forms here were probably nodules, fragments or large flakes with single scars, atypical macro-tools or rough bifaces (fig. 8: 7а-в; 6а-в). The intermediate developmental forms are represented by more carefully made bifaces (fig. 8: 7г; 6г-д). At the end of the reduction series the standard typical form of triangular and foliate points is given. The second technological variant comprises tools made of relatively flat flakes taken as blanks (fig. 8: 1, 3-5). Several reduction series have been identified. One of these series, e.g., begins with a flake with a thinned base (fig. 8: 4а), the second does with a flake with a flattened body (fig. 8: 1а), and the third – with a bilateral or convergent side-scraper (fig. 8: 5а). Less reliably initial developmental forms may be represented by denticulate or notched tools, simple rough side-scrapers or retouched flakes (fig. 8: 3а). This is just a supposition, which is however probable. The number of intermediate forms is being reduced. The third technological variant is connected with points manufactured of fairly thin flakes (fig. 8: 2). Designing of the model of points had been carried out from the beginning.

Logically analogous reduction series may be proposed also for bifaces and axes (fig. 9–10). For the first and partly for the second technological variant the initial developmental forms of points, bifaces and axes will be indistinguishable from each other (fig. 9: 1, 3–4; 10: 2–4, 8). No wonder that axes of the Neolithic and Bronze Age periods abandoned at an initial stage of their manufacture were considered by some scholars as Abbevilian, Acheulean and Mousterian bifaces, cleavers or other similar tools.

Thus among the inventory from workshops the rough tools listed above are unfinished spoiled trial tools or blanks (different developmental forms) of two profiled types – triangular and foliated points. However, among the inventory from settlements many of these tools, to the contrary, may prove to be finished tools which have served to some practical purpose. It is an important aspect. We repeat that the functional type of a site is here of principle import.

In terms of methodology the level of technological reconstructions signifies a transition from formal descriptive types to substantial ones and, correspondingly, from a formal classification to an essential synthetic one. The latter classification has a technological character and is built on a different – interpreting base. It results of a complex study and represents a synthesis of varied evidences. What an approach should such a synthesis apply? In our opinion, it should be a typology though not a formal one but that of a higher level which possesses the function of elemental explanation. It is on this level that the classification is organising information of different kind and inner relations in archaeological objects considering the latter as integral systemic ones. It is a just supposition that the volume of research procedures, methodological possibilities and specific objectives of a typology as a complex discipline is greater than that of any other approach.

On the one hand, all three of the approaches are of an independent character since they are related to different aspects of archaeological objects and, correspondingly, possess their own volume of information. On the other hand, one is justified putting the question of the inner unity of these methods. The unity of the three approaches is due, in particular, to the fact that their main source of information is the shape of artefacts viewed in its specific aspect. The formal typology and functional study cannot essentially be at conflicts of compromises. They are independent and serve to their own definite purposes.

Г. В. Синицына, С. Н. Лисицын. Опыт выделения хронологических комплексов финального палеолита – раннего мезолита на многослойной стоянке Вышегора I в Смоленской области

Решение вопроса о первоначальном заселении верховьев Днепра определяется тем, что практически весь имеющийся археологический материал происходит из переотложенных отложений. Целью настоящей работы является попытка выделения хронологически последовательных комплексов в совокупности археологических материалов многослойной стоянки Вышегора I, связанной с отложениями определенного геологического (рубеж плейстоцена-голоцена) и археологического периода (финальный палеолит – ранний мезолит). Вопросы хронологии и последовательности этапов заселения стоянки решаются на основании типологического анализа артефактов с привлечением ремонтажа, горизонтальной и вертикальной стратиграфии.

Многослойная стоянка-мастерская Вышегора I расположена в Новодугинском районе Смоленской области. Памятник приурочен к высокому коренному берегу правого берега Днепра. Раскопками 1996–1997 гг. на площади 54 кв. м. было зафиксировано неравномерно насыщенное скопление кремневых находок (рис. 1). Большая их часть была локализована в пределах древней промоины, пересекавшей раскоп с юга на север. На участке квадратов У-Ф-Х-29-32, наблюдалась наиболее полная стратиграфическая колонка, включавшая 6 слоев (рис. 1А, 1Б), где выделяется локализованная погребенная почва, а клиновидное углубление плавно переходит в чашевидное заполнение, округлое в плане. Инвентарь этого скопления и сопоставление его с остальными материалами взяты за основу выделения хронологических комплексов.

Кремневое сырье. По цвету кремня можно выделить по крайней мере 3 относительно однородные группы кремня (коричневый, серый, черный), которые внутри разделяются на более мелкие группы по оттенкам и сочетанию цветов и качеству сырья (табл. 1, 2, 3).

Техника расщепления. Нуклеусы, найденные в верхней, средней и нижней пачке отложений в пределах рассматриваемого участка демонстрируют сходную технику раскалывания одно- и двухплощадочных призматических ядрищ, ориентированных на получение пластинчатых заготовок (табл. 4, 5; рис. 4–6).

Планиграфия. На основании нескольких предметов, поддающихся ремонтажу установлено, что единичные предметы из средней стратиграфической пачки скопления апплицируются с кремнями из верхней пачки, найденными за пределами скопления.

Орудийный набор. Типологически выделяются по крайней мере три комплекса орудий, один из которых связан с финальным палеолитом и наконечниками типа лингби и гамург (рис. 2: 8, 9), залегающий в верхних слоях. Второй типологический комплекс в той же стратиграфической позиции имеет мезолитический постсвидерский облик (рис. 1: 1–7) и связан с серым кремнем. Третий комплекс (рис. 3) с раннемезолитическим набором орудий происходит из нижней пачки отложений.

Таким образом, в пределах промоины реконструируется обратная стратиграфическая последовательность погребения артефактов, что подтверждается сравнением данных с другими участками раскопа. После разрушения раннемезолитического поселения поверх были переотложены находки финального палеолита, а еще позднее сформировался постсвидерский мезолитический комплекс.

G. V. Sinitsina, S. N. Lisitsin. The Final Paleolithic – Early Mesolithic chrono-complexes separation experience of the multilayer site Vyshegora I in Smolensk region

Solving the problem of the initial settlement in the Upper Dnieper basin is determined by the available archaeological material recovered from redeposited sediments. The objective pursued by this paper comprises an attempt to separate successive chronological complexes in the archaeological materials aggregation of the multilayer site Vyshegora I, occurring within the geological sequence layers of the Pleistocene-Holocene border (the Final Paleolithic-Early Mesolithic). Issues of the chronology and succession of the site settlement phases are solved by typological analysis complemented by remontage as well as by horizontal and vertical stratigraphy.

The multilayer site (flint workshop) Vyshegora I is situated in the Novodugino area of the Smolensk region. The site is located on the right high-basal bank of the Dnieper. The 1996-1997 excavations at the area of 54 sq.m. recovered the unevenly distributed congestion of flint finds (Fig. 1). Most of them were concentrated within the wedge-like depression (ancient alluvial pothole), which dissected the excavated area in the South-North direction. In the sector of squares У-Ф-Х-29-32 there was found the most complete stratigraphical column comprising 6 layers (Fig. 1A, 1B). The 4-th layer here is distinguished as an isolated submerged soil whereas the wedge-like depression gradually grows into the roundish bowl-like hollow replete with flint finds. The inventory of this congestion was used as the basis for chrono-complexes separation and comparison with the other recovered materials.

Flint raw materials. It is possible to segregate at least 3 comparatively homogeneous flint groups of different colour (brown, grey, black), which can be further divided into subgroups featuring different tints as well as colour combinations and flint quality (tab. 1, 2, 3).

Knapping technique. The cores found in the upper, middle and bottom batches of sediments within the limits of the examined excavation sector demonstrate cognate technique of knapping of one- or double-platform prismatic cores, destined for blade blanks (tab. 4, 5; fig. 4–6).

Planigraphy. It was traced that several remontaged flint pieces from the middle batch of the congestion sediments correspond to flints found in the upper batch found outside the congestion.

Tool inventory. At least 3 complexes of flint tools can be distinguished typologically. The first one similar to the Final Palaeolithic points of lingby and hamburgian types (fig. 2: 8, 9) lied in the upper layers. The second one from the same stratigraphic position demonstrates the Mesolithic post-svider types (fig. 1: 1–7) of grey flint. The third complex (fig. 3) of the Early Mesolithic inventory comes from the lower batch sediments.

Thus, we can reconstruct a converse sratigraphic sequence of the flint artefacts deposition inside the alluvial pothole. This is also proved by the comparison of the outside excavation area data. After the Early Mesolithic cultural layer destruction the Final Paleolithic finds were redeposited above and finally the post-svider mesolithic complex appeared.

С. А. Васильев. Поздние комплексы многослойной стоянки Уй II и проблемы развития каменного века в голоцене на верхнем Енисее

S. A. Vasil’ev. The Upper Components at the multitayered site of Ui II and The Holocene Stone Age cultures at The Upper Yenisei area

In spite of the intensive archaeological research the Early Holocene prehistory at the Upper Yenisei area (South Siberia) remains little known. The following study is based on the data obtained during a salvage archaeology project, related to the building of the reservoir of the Mainskaia hydroelectric power station. From 1987 to 1991 the field crew of the Institute for the Material Culture History investigated the key multicomponent site of Ui II, with cultural horizons ranging from the Upper Paleolithic to the Iron Age. It thus became possible to trace long-term culture change through millennia. The site is located near the mouth of the River Ui in the northernmost part of the Sayan canyon of Yenisei (Fig. 1). The cultural layers A, B, V, G, and 1 were in the uppermost deposits of the second terrace above the Pleistocene components (2 to 8).

The Layer A, attributed to the Tashtyk culture of the first millenium AD, is omitted here. The Layer B, embedded below the modern soil, yielded ceramics with incised geometric rhomboid design (Fig. 2). The lithic artifacts consist of a rhomboid arrowhead, inserts, an ax-like tool, etc.

Layer V, associated with the upper portion of the first buried soil, produced comb-impressed and incised pottery (Fig. 3). Lithics are represented by triangular arrowheads, inserts, sidescrapers and denticulated tools.

Layer G was in the lower portion of the same buried soil. A radiocarbon date of 3625±370 (LE-3822) was run out on charcoal. The layer contained numerous structural features. Slab-lined hearths and stone pavements, and the remains of the lithic workshop for arrowheads manufacture were unearthed. A discovery of a burial of a dog’s skull is worthwhile to mention. The layer yielded comb-impressed and corded ware pottery (Fig. 4). Lithics consists of single-platform cores, inserts, triangular arrowheads with concave and straight bases, borers, endscrapers, knives, polished adzes, choppers, etc. (Fig. 5).

The first layer occurred in a buried double soil ascribed to the optimal phase of the Holocene. The fauna includes red deer and wild sheep. Remains of a destroyed burial were unearthed as well as a fireplace and huge storage pit. Lithic industry is based primarily on flake technology. Single- and double-platform cores, and wedge-shaped microcores predominate. The tools consist of arrowheads, inserts, splintered pieces, endscrapers, sidescrapers, notches, huge axes and grinding-stones. An antler striker is worthwhile to mention (Fig. 6).

This assemblage is very similar to other preceramic assemblages of the region (the Neolithic layer of Maininskaia, Ust’Khemchik 3, the lower layers of Malye Ury I, etc.). The sites are with the Neolithic-like stone industries, but lack pottery; thus these were ascribed to the so-called ‘Aceramic Neolithic’. Ust’Khemchik 3 is radiocarbon-dated to the fifth millenium BC It seems more difficult to judge on the age and cultural affiliation of the assemblages of Layers G to B. The two latter could be referred to the Bronze Age while the former could be slightly older (Final Neolithic?).

On the basis of the correlation of stratigraphic successions of the sites we could propose the following tentative chronological scheme (Fig. 7). In the Final Pleistocene, the upper reaches of the Yenisei witnessed a florescence of the Afontova culture as part of the Upper Paleolithic of Siberia. The Pleistocene/Holocene boundary was not marked by any drastic cultural change and the Paleolithic traditions persisted. The development of the Aceramic Early Neolithic or Final Mesolithic in the seventh and sixth millennia BP was followed by the Late Neolithic Verkhneeniseisk culture in the first half of the fifth millenium.

Н. Б. Васильева, Н. В. Косорукова. Стоянка каменного века Марьино-1 на реке Ратце

Стоянка Марьино-1 располагается на правом берегу реки Ратцы, в 0,5 км. ниже по течению от д. Марьино, в сосновом бору. Высота над уровнем воды составляет 3 м. В 1998 г. памятник был исследован двумя раскопами и несколькими шурфами. Полученная в итоге раскопок коллекция артефактов содержит немногочисленный кремневый инвентарь и несколько фрагментов ямочно-гребенчатой керамики (рис. 4: 3). Наличие последней наряду с двусторонне обработанными наконечниками (рис. 2: 15, 16) позволяет предположить неолитический возраст стоянки.

Функциональное исследование позволило выделить категории изделий, использовавшиеся в различных производственных операциях. Самой многочисленной группой оказались скребки, применявшиеся для обработки шкур животных (рис. 2: 1–12.). Кроме того, на стоянке использовались мясные ножи (рис. 3: 15, 16, 21, 22), а для обработки твердых материалов – резцы (рис. 2: 14; 3: 18.), строгальные ножи (рис. 3: 13), скобели (рис. 3: 7, 19; 4: 5), сверло (рис. 3: 9) и рубящие орудия (рис. 2: 17; 3: 8.). Планиграфическое исследование позволило определить наличие на стоянке двух несколько удаленных друг от друга рабочих площадок (рис. 5).

Изучение технологии производства пластинчатых заготовок Марьино-1 показало наличие несомненного сходства в способах работы с ядрищами обитателей указанной стоянки и наиболее древнего памятника региона Марьино-4. Указанный результат показывает перспективность технологических разработок для выяснения взаимосвязи кремневых индустрий.

N. B. Vasil’eva, N. V. Kosorukova. The Stone Age Settlement of Mar’ino-1 on the Ratsa River

The settlement of Mar’ino-1 is situated in a pine forest on the right bank of the Ratsa River 0.5 km downstream of v. Mar’ino. The height is 3 m above river level. In 1998 the site was investigated in two excavations and several trenches. The collection of artefacts found during the excavations comprises a number of cherts and several fragments of the pit-comb pottery (fig. 4: 3). The presence of the latter together with bifacially worked points (fig. 2: 15, 16) suggests a Neolithic age of the settlement.

A functional study enabled us to identify the categories of artefacts used in various manufacturing procedures. The most numerous group proved to be end-scrapers intended for treatment of hides (fig. 2: 1–12). Meat knives (fig. 3: 15, 16, 21, 22) also had been used at the site, and burins (fig. 2: 14; 3: 18), planing knives (fig. 3:13), push-planes (fig. 3: 7, 19; 4: 5), a drill (fig. 3: 9) and chopping tools (fig. 2: 17; 3: 8) had served for working hard materials. A planigraphic study revealed the presence of two slightly remote from each other working areas at the site (fig. 5).

Studies of the technology of manufacture of bladed blanks at Mar’ino-1 showed an undoubted similarity in working of cores at this settlement and at Mar’ino-4 – the earliest site in the region. Such a result demonstrates a fair perspective of technological studies for revealing relationships between flint industries.

Г. Ф. Коробкова, Т. А. Шаровская. Костяные орудия каменного века (диагностика следов изнашивания по археологическим и экспериментальным данным)

Статья посвящена диагностическим следам изнашивания, с помощью которых определяются функции дифференцированных костяных орудий, встречающихся на значительном историческом отрезке от эпохи палеолита до бронзового века. Разработка диагностики основана на данных анализа экспериментальных эталонов и археологических оригиналов. В целом это сотни опытов и более 2200 разнообразных костяных орудий, происходящих из разнокультурных и разновременных археологических памятников, исследованных авторами в разное время (Коробкова, 1960; 1964; 1969; 1987; 1995; Коробкова, Шаровская, 1983; Зданович, Коробкова, 1988 и др.). Первые трасологические определения некоторых изделий из кости были сделаны еще С.А. Семеновым (1957; 1968). Функциональный список их заметно пополнился, также как и набор признаков, после проведения широкомасштабных экспериментов в специальных экспериментально-трасологических экспедициях (начиная с 1973 года и заканчивая 1993 годом). В результате получены эталоны следов изнашивания для серпов, стругов, тупиков, разминателей ремней, изготовленных из челюстей крупного рогатого скота и тазовых костей (рис. 1: 1, 4; рис. 4: 1–3) и проведена их сравнительная характеристика. Выявлены диагностические следы для стамесок для дерева (рис. 3: 4–6), снятия коры и шкур (рис. 3: 3, 7), костяных долот (рис. 3: 1, 2), лощил для шкур (рис. 4: 4, 17–19) и керамики ( рис. 5: 3, 4, 8), кочедыков для плетения циновок (рис. 6: 3, 4, 5), рыбных ножей (рис. 6: 2), сверл из трубчатых костей (рис. 1: 2, 3), шпателей для керамики (рис. 5: 1, 2), штампов для нанесения орнамента (рис. 5: 5–7), мотыг и палок-копалок (рис. 6: 1, 7), лопат (рис. 6: 6), шильев (рис. 4: 5–16).

G. F. Korobkova, T. A. Sharovskaya. Stone Age Bone Tools (Diagnostics of Wear Traces on the Basis of Archaeological and Experimental Evidence)

This paper describes the diagnostic wear traces by which the functions of differentiated bone tools dating to a considerable historical range from the Palaeolithic period till the Stone Age are determined. The diagnostic method is based on the results of an analysis of experimental standards and archaeological originals. All in all, hundreds of experiments have been conducted and over 2200 various bone tools found on sites of different cultures and periods have been studied by the authors (Коробкова, 1960; 1964; 1969; 1987; 1995; Коробкова, Шаровская, 1983; Зданович, Коробкова, 1988 etc.). The first tracewear identifications of several bone objects were already conducted by S. A. Semenov (1957; 1968). The list of functions, as well as the set of characteristics has been considerably supplemented after carrying out large-scale experiments in special experimental-tracewear expeditions (1973-1993). As a result, tracewear standards were obtained for sickles, planing tools, hair removing tools, belt-softening tools made of cattle mandibles and pelvic bones (fig. 1: 1, 4; fig. 4: 1–3), and their comparative characteristics studied. Identified were the diagnostic traces on chisels for wood (fig. 3: 4–6), barking and hiding (fig. 3: 3, 7), on bone gouges (fig. 3: 1, 2), hide polishers (fig. 4: 4, 17–19) and pottery polishers (fig. 5: 3, 4, 8), tools for weaving mats (fig. 6: 3, 4, 5), fish knives (fig. 6: 2), drills made of tubular bones (fig. 1: 2, 3), spatulas for smoothing (fig. 5: 1, 2) and stamps for decorating (fig. 5: 5–7) pottery, mattocks and digging sticks (fig. 6: 1, 7), shovels (fig. 6: 6), and awls (fig. 4: 5–16).

А. К. Каспаров. Возможности идентификации зооморфных статуэток из энеолитических слоев памятников Илгынле-депе, Алтын-депе и Кара-депе в Южной Туркмении

В статье описывается способ при помощи которого можно определять видовую принадлежность глиняных статуэток животных из памятников эпохи энеолита – палеометалла предгорной полосы Копет-Дага. Метод основан на измерении статуэток и вычисления двух пропорциональных индексов, по соотношению которых определяется фигурка.

Приводятся данные по памятникам Илгынлы-депе, Алтын-Депе и Кара-Депе (IV тыс. до н.э.). Данные по Кара-депе дополнены новыми материалами из коллекций Государственного эрмитажа.

На основании полученных результатов делается вывод о том, что в энеолитическое время у мастеров существовало по крайней мере два канонических пропорциональных типа фигур животных. К первому относятся статуэтки быков, ко второму все остальные, главным образом мелкий рогатый скот. Приводятся графики, отражающие пропорциональное строение исследованных объектов.

Из слоев Алтын-Депе определено два быка, два изображения козлов или баранов, две статуэтки собак, одна предположительно является изображением кабана и четыре фигуры достоверно идентифицировать не удалось.

Среди статуэток с Кара-Депе, зафиксировано 10 быков, два изображения мелкого рогатого скота, три – куланов, три – собак и восемь объектов не ясны.

A. K. Kasparov. Possibilities of Identification of Zoomorphic Figurines from Eneolithic Layers of the Sites of Ilgynly-Depe, Altyn-Depe and Kara-Depe in South Turkmenistan

This paper describes a method for identifying the species of the animals represented in clay figurines from Eneolithic and Paleometallic sites in the foothill zone of the Kopet-Dagh. The method is based on measurement of the figurines and estimation of two proportional indices by the ratio of which the species is identified.

Information on the sites of Ilgynly-Depe, Altyn-Depe and Kara-Depe (4^th mil. B.C.) is presented. The information on Kara-Depe is supplemented with new materials from collections of the State Hermitage.

The results obtained suggest that during the Eneolithic period the artists had at least two proportional canons of representation of animals. Bull figurines belong to the first canon, the second one includes all the other animals, mostly small cattle. Diagrams reflecting the structural proportions of the investigated objects are presented.

From layers of Altyn-Depe we identified two bulls, two representations of goats or rams, two dog figurines, one presumably represents a wild boar and four representations were impossible to identify with certainty.

Among the figurines from Kara-Depe ten bulls, two sheep or goats, three kulans and three dogs were identified; eight objects remained undefined.

Н. Н. Скакун. Кремневые вкладыши молотильной доски, эксперименты и этнографические параллели

N. N. Skakun. Archaeological threshing sledge inserts: experiments and ethnographical parallels

The ancient agriculture and problems connected with it are among the major topics of prehistoric archaeology. The important role for infolding of these problems belongs to study of agricultural tools used for cultivation, harvesting and processing. Many Russian and foreign historians and archaeologists touched one way or another on the problems of their classification, chronological belonging, genesis, functional interpretation. Among the literature devoted to this subject the works by S. A. Semenov occupy a prominent place.

After generalized studies on use-wear analysis of ancient agricultural implements (Semenov 1974; Korobkova, 1978, 1980, 1981) the threshing sledge inserts identified by the author at the end of 70-s are the only tools of this group to have not been known before. Their discovery in Bulgaria among the materials of high developed Balkan cultures of the Eneolithic period made us to take a new view of ancient agricultural achievements (Skakun 1981; 1982; 1985; 1987; 1992; 1993a; 1993b) and also attracted attention of many scientists studying the problems of genesis of early agriculture (Anderson, Inizan 1994; Jensen 1995; Clements, Giboja 1998).

Usually, threshing sledge inserts were made from the middle parts of large and very large, super well-proportioned blades with straight sides, straight or slightly bent profiles, low backs with trapezoid or triangular cross-sections (fig. 2). These inserts have common morphological signs and similar wear – polish and blunted ends which are well discernible (fig. 3: 1).

At the beginning of our experiments conducted during archaeological excavations of the Eneolithic settlement Nagornoe II (Bolgrad-Aideni II culture), in the extreme south-western part of Ukraine, 7 km from the left bank of the Danube River, in a peasant’s house, we found a well preserved threshing sledge which was used even in the 50s of our century (fig. 4, 5). This is an original sledge made of 3 planks, their length is about 2 m, width in a middle part – 1 m 30 sm, thickness – 6 cm, they were united with wooden tenons and fastened in upper part, to make them more stable, by three wooden laths along two ends and the middle part. A narrow end of this device was slightly bent upwards, a harness of draught animals – bullocks, horses had been fixed there. On a lower surface of planks, 60 cm from the end, the narrow grooves were made in chess pattern 3,5 cm long and 2 cm deep. In total there were 22 rows with 14-8 grooves, within an interval of 1–1,5 cm. Tooth-like flint inserts were put into the grooves. All the major wear signs (polish, deformations, linear traces) were identical on archaeological and ethnographical inserts, but the ethnographical materials were worn out to a greater extent (fig. 5).

As mentioned above, most of the inserts distinguished among Bulgarian materials from the typologically similar group of blades with the traces of utilization belong to the Eneolithic period (Yunatsite, Dyadovo, Durankulak, Golyamo Delchevo, Polyanitsa, Dolnoslav) (fig. 1). In spite of the fact that in some Neolithic sites of South-Eastern regions of Bulgaria a number of objects have been found which we consider as threshing sledge inserts, those had strong deformations of working edges and their stratigraphical situation was not quite irreproachable – that is the main, thus not allowing us to assume an earlier period for the appearance of this tool in Europe (Skakun 1993).

In recent studies by P. Anderson, threshing sledge inserts were identified among the materials from Tell Kutan in Iraq. Their discovery has proved at last our hypothesis about a wide distribution area of this tool, and the find of analogous tools in early Neolithic settlements of the Near East allows us to determine the place and time of their appearance (Skakun 1987; Anderson, Inizan 1994; Anderson 1994). Thus, an opinion about certain likeness of agricultural tool assemblage of ancient cultures from Balkan region and the Near East in both the construction of the tools and their types, including cultivating, harvesting, threshing and grinding instruments, found its new confirmation (Skakun 1987). This similarity could explain common economical features. We would like to emphasize once more, that at the late stages of the Neolithic and during the Chalcolithic and the Early Bronze Age as well, similar technologies of flint knapping were used on these territories, they were orientated to achieve large super well-proportioned blades — we call them the Dobrudjian blades for European sites, and in the East they are called “Canaanean” and “Harappan” blades (Neuwille l930; Crowfoot 1960; Rosen 1985; Pelegrin 1994).

Parallels to the threshing sledges, reconstructed by the author on the basis of the inserts' wear on Bulgarian materials, are found in Trans-Caucasian burial complexes belonging to the Bronze Age (2nd millennium ВС) and the Early Iron Age (1st millennium ВС).

The threshing sledges mentioned, thanks to preservation of their wooden base, situation of their inserts on the floors of burial pits or chambers, undoubtedly indicate that this tool was fairly widespread in antiquity (fig. 6–8). We know some survivals of a symbolic use of a threshing sledge in the rituals of Syrians of the 19th cent., they considered this tool to be sacral (Wetzstein 1973). Strikingly, the Transcaucasian threshing devices, studied by us in the Russian Ethnographical Museum (St.-Petersburg), copy exactly the constructions and dimensions of ancient threshing sledges from Transcaucasian region.

During the Classical period, as it has been mentioned by many authors, threshing sledge was widespread as a component included in the assemblage of agricultural instruments of ancient Romans (Varro 1963). From an earlier written tradition we have already mentioned a passage about prophet Isaia from the Bible (Is., X 41, 5), information on threshing sledge is found also in Sumerian sources of the 3rd millennium ВС (Kramer 1963: 342).

In the middle of the 20th century threshing sledge was still used in Mediterranean region, on Iberian, Italian peninsulas, Balkans, on more northerly territories – Romanian Dobrudja, in the southern regions of Moldova, the extreme south-western regions of the Ukraine – the lower Danubian region, in Anatolia, Syria, Kurdistan, Iraq, Levant, on the northern coast of Africa (Northern Egypt, Tunis, etc.), as well as on islands – Cyprus, Crete, Canaries, Majorca (fig. 12).

It is well-known that there had been different ways of threshing in the agricultural practice. Of note is, that among the tool assemblage from the Eneolithic Tripolye culture, which was related with ancient agricultural communities of the Balkan region, but situated to the north-west of the latter – in differing natural-geographical conditions, the threshing sledge inserts have not been found, conversely the special knives for straw-cutting have been discovered there (fig. 10, 11).

The existence of different threshing methods, including the use of a threshing sledge, probably depended on various reasons, inter alia on the soil and climatic conditions, sorts of cereals, and, of course, a significant role belonged to the cultural tradition.

It is difficult to determine exactly when threshing sledge appeared in the regions known by ethnographical evidence, but owing to the use-wear analysis it may be ascertained that it was used among the Balkan cultures of Bulgaria and South-Western Ukraine, in the Near East, Spain and Trans-Caucasian region (fig. 12) at the early stages of the development of the ancient agriculture, when the progress of the agricultural technique, probably linked with the appearance of cultivation, took place.

Л. Б. Кирчо, Т. А. Шаровская. Орнаментированный каменный сосуд из Алтын-депе (к вопросу о постгеоксюрском комплексе Южного Туркменистана)

L. B. Kircho, T. A. Sharovskaya. A Decorated Stone Vessel from Altyn-Depe (to the Problem of the Post-Geoksyur Complex in Southern Turkmenistan)

To-day, when the field activities of the Petersburg school of the Central Asia archaeology have been considerably reduced due to financial and political realities, an analysis of the available materials from the standard archaeological sites in Central Asia and of the information these materials contain is a task of top-priority.

The collection of materials from Altyn-Depe – an early urban settlement of the Eneolithic and Bronze Age period which is the most comprehensively studied in Southern Turkmenistan during excavations of 1950s–90s — contains a unique decorated stone vessel-mortar (fig. 1, 1). The vessel was uncovered in 1965 during investigation of monumental encircling defensive walls in arbitrary Level XVIII in a trench on the Wall Mound (the north-eastern edge of the settlement); it is made of greyish limestone-sandstone and decorated on the outer surface with a relief pattern of netting formed at least of two horizontal rows of alternating convex and impressed stepped pyramids with their apices directed upwards and downwards. Such a decoration is one of the most characteristic features of the ornamental set on the late Eneolithic pottery of Kara 1A type dating to Namazga III period (early 3^rd millennium B.C.).

For manufacturing the vessel, a stone block was used which had been roughly cut to obtain a blank. The final shape of the vessel was achieved breaking the surface off by pointed strokes, smoothing it and outlining the depressions. Finally the surface was worked by means of the abrasive technique that resulted not only in its growing smoother but also in developing the ornamental details. The surface of the vessel is polished not quite ideally — occasional dints and their accumulations remain, but the decoration became clearer. The vessel was polished with abrasives of two types: the rim and the convex details – with a coarse passive one, and the impressed areas in form of upturned pyramids – by means of fine active abrasive which does not smooth the surface out but leaves it knobby – this does not occur when using a stationary abrasive.

It is difficult to restore the complete shape of the vessel on the basis of the fragment available. Even the preserved part indicates to a certain asymmetry and irregularity of the wall thickness varying from 2,8 to 3,5 cm at the same height. The vessel was probably almost cylindrical and slightly widening upwards. The mouth diameter was about 17 cm. The inner reservoir was funnel-shaped with the upper diameter about 13 cm and about 9 cm at the deepness of 7 cm.

Judging by the deformation of the inner surface, the vessel was used for mashing and pounding some substance of organic origin, since there were no signs of intense grinding-in which results of minerals being ground.

Mortars made of limestone or sandstone, including zoomorphic ones, have been found before among the materials dating to the Middle and Late Eneolithic periods: in Ingynly-Depe (Masson, Berezkin, Solovyeva 1994: fig. 6, 2), Kara-Depe and Geoksyur 1 (Массон 1961: plate XXXII: 3; 1982: plate XXI, 21; XXII, 18). In Kara-Depe also undecorated mortars, including massive vessels with a spout, were found; one of them was uncovered in burial no. 101 (fig. 1, 2).

The only close parallel to the vessel from Altyn-Depe was unexpectedly discovered during examination of the collection of field photographs made during B. A. Kuftin’s investigations of 1952 in Turkmenistan. A conical stone mortar with an identical relief netting pattern was found in observing the surface of Kara-Depe (fig. 1, 3 – drawn after a photograph).

Thus, judging by the parallels described, our vessel is one of the vivid examples constituting the late Neolithic corpus of Kara 1A type in Southern Turkmenistan. In this connection, we would like to note two possible aspects of future studies. The first is related with the purpose of a mortar made of soft stone. Hitherto, such vessels have been considered as mortars for grinding and mixing dyes. Thus in Kara-Depe a mortar was found with numerous traces of red dye on inside. Also, reuse of massive vessels-mortars as door-post sockets is known. However, a use-wear analysis of the vessel under discussion and the existence of massive stone vessels with spouts and without any signs of grinding solids in them suggest that as early as at least the late Eneolithic period in Southern Turkmenistan some organic substances (stems or fruit) were mashed to obtain juice (?). At the same time, if one takes into account the carefulness and laboriousness of working (decorating with a relief geometric ornamentation and the complicated shape with a spout) and a vessel-mortar having been uncovered in a burial, one may suppose that such vessels were used not in the every-day life but in course of some ritual activities.

The second aspect is related with the stratigraphic and chronological position of the vessels-mortars. The mortars from Kara-Depe, including the sample newly discovered on a photo, were found in the latest levels of the site: on the surface, in the covering layer in Excavation 4, and in the burial dug into the Kara 1A cultural layer in Excavation 3, i.e. they are dated to the later stage of Namazga III period. The vessel from Altyn-Depe, as is mentioned above, was found in Level XVIII of a trench on the Wall Mound. In the first publication, the entire thickness of the deposits investigated in 1960s at the eastern edge of the Wall Mound in Altyn-Depe (Levels VIII–XXVII, Массон 1967: 170 and fig. 4) was dated to the early Bronze Age. Later, V. M. Masson supposed that the layers underlying Wall B (Level XXIII–XXVII) were synchronous with Namazga III (Массон 1981: 22). The collection of painted pottery from the trench on the Wall Mound preserved in IIMK RAS is not numerous (53 rim fragments from Level XV–XXIV) and is of a mixed character. Thus, the typical painted pottery with fine ornamentation dating to the early Bronze Age and the Post-Geoksyur pottery with large geometric monochrome motifs characteristic of the complexes of settlements in South-Eastern Turkmenistan dating to the end of the late Eneolithic period are represented among the materials from Level XV–XXIV of the trench; the pottery fragments of Kara 1A type were found in Levels XV and XIX; those of the polychromous pottery of the Geoksyur type were in Level XIX, and in Level XXI even a fragment of a Yalangach vessel dating to the middle Namazga II has been found. Unfortunately, all these facts indicate to a disturbed state of the cultural layer and to an inaccurate registration of the artefacts. More instructive turned out to be a comparison of architectural remains excavated in 1959–61 and 1965 and drawn in the section of the layers at the eastern edge of the Wall Mound (Массон 1967: fig. 4) with the results of stratigraphic researches of many years in Excavation 5 in Altyn-Depe (Кирчо 1986; 1991; Kircho 1994). The latter researches included partly the remains of encircling walls first investigated in the 1960s. Omitting the details of recalculation of the surface markings and accounting for considerable destruction of the encircling walls during the period from 1965 to 1977, the correlation between the cultural layers in the trench at the edge of the Wall Mound and those in stratigraphic Excavation 5 is represented as below:

Therefore, the materials from Level XVIII which included the decorated mortar are synchronous with materials of the end of the 8^th and beginning of the 7^th building periods in Excavation 5 dated to the very beginning of the Early Bronze Age.

To conclude, the identification of the Post-Geoksyur complex of the Late Eneolithic period of South-Eastern Turkmenistan and synchronisation of this complex with the later stage of the development of the Namazga III type complex first proposed on the basis of an analysis of the development of a pottery ornamentation system (Кирчо 1999: 51) now find their confirmation in other evidences of material culture.

Айлин М. Мёрфи. Обзор результатов палеопатологического анализа погребений скифского периода на могильнике Аймырлыг (Тува)

Dr. Eileen M. Murphy. An overview of the results obtained during the Palaeopathological analysis of the Scythian period burials from the cemetery of Aymyrlyg, Tuva, South Siberia

Introduction. The objective of this paper is to provide an overview of the results of a detailed palaeopathological analysis recently undertaken on the human skeletal remains recovered from the cemetery complex of Aymyrlyg, Tuva, south Siberia (Murphy 1998). A total of 607 individuals were included in the analysis. The cemetery complex of Aymyrlyg is located in the Ulug-Khemski region of the Autonomous Republic of Tuva, south Siberia (Fig. 1). Upon conclusion of the excavation programme the skeletal remains were stored in the Department of Physical Anthropology of the Peter the Great Museum of Anthropology and Ethnography, St. Petersburg, where a proportion of the remains were later subjected to craniometrical and osteometrical analyses (Bogdanova and Radzjun 1991).

Scythian period. Aymyrlyg was used as a burial ground for a considerable period of time. The majority of burials were from the Culture of the Scythian period (c. 7th – 2nd century BC). The most characteristic interior structure was the rectangular log house tomb. Invariably the numbers of individuals buried within a log house tomb was considerable, with as many as fifteen skeletons being recovered from individual examples. Rectangular stone cists composed of stone slabs were also commonly encountered at Aymyrlyg. The majority of cists were small, with room only for the burial of a single individual, but larger cist burials which contained the remains of two or three individuals were also discovered.

Developmental defects. The practice of communal burial, particularly in the log house tombs, provided a rare opportunity for the examination of familial groups within an archaeological population. Support for the assertion that sporadic congenital defects occur along familial lines (Barnes 1994: 293) may be found in the presence of specific defects among individuals buried in the same communal tombs. In Log House Tomb VII. 7, for example, two male individuals displayed occipitalization. Clinical studies have indicated that occipitalization occurs with a frequency of 0.15% to 1.67% in most populations (Gregg and Steele 1969: 105). Consequently, the defect is considered to be rare, and it is highly probable that the two affected individuals buried in this tomb were related. An adult male and adult female buried in Log House Tomb XXIII. 13 both displayed hypoplasia of the mandible, a defect of the first branchial arch. This defect occurred with a very low frequency among the population, and again it is very likely that the two individuals were closely related, perhaps brother and sister.

Three Scythian period individuals displayed the possible polytropic defects of neurofibromatosis (Fig. 2) (Murphy et al 1998), frontometaphyseal dysplasia and Goldenhar syndrome/hemifacial microsomia. All three individuals would definitely have displayed abnormal facial characteristics (Murphy 2000). The female with possible neurofibromatosis would have had a dysplastic facies with a grossly enlarged and probably protruding eyeball. In addition, she would probably have had reduced vision in the affected eye. Other physical characteristics of neurofibromatosis include the occurrence of café au lait spots, skin tumours, kyphoscoliosis, pseudoarthroses as well as a large range of other abnormalities (Gorlin et al 1976: 536-538). The child with possible Goldenhar syndrome would have displayed unilateral hypoplasia of the left side of the skull. He or she may also have displayed abnormalities of the external ear and been deaf, had eye defects possibly including microphthalmia or anophthalmia, suffered from mental retardation, and had vertebral anomalies (Gorlin et al 1976: 548-550). The adult male with possible frontometaphyseal dysplasia would have displayed coarse facial features with large brow-ridges, widely spaced eyes and an asymmetrical face and chin. He may also have been deaf, had poor vision, had a short trunk with long extremities, elongated fingers and relatively immobile joints (McAlister and Herman 1995: 4207). Unfortunately, in all three cases only the skulls were preserved and it is therefore impossible to determine the full extent of skeletal involvement.

The occurrence of adult individuals from Aymyrlyg with prominent congenital malformations indicates that even after the development of observable physical disabilities and disfigurements, presumably during childhood, the individuals were not killed outright and the majority of them survived into adulthood. The inclusion of these individuals with possible abnormal appearances and disabilities in communal graves with unaffected people might suggest that they were held with similar regard to the other members of society. This finding should not, however, be assumed to indicate that people with physical disabilities and disfigurements were treated with what we would consider as ‘compassion’, or that the Scythian population was ‘morally decent’ (Dettwyler 1991: 379).

It was interesting to note that both the child with possible Goldenhar syndrome and the adult male with possible frontometaphyseal dysplasia recovered from Log House Tomb IV. 2 displayed polytropic defects which cannot be biologically related (Dr. Robert Gorlin 1998, pers. comm.) and a familial relationship between the individuals cannot be proven. Consequently, although it is possible that the two individuals were related and simply displayed unusual congenital syndromes through coincidence, it is also possible that they were buried in the same tomb for social reasons.

Infectious disease. Non-specific infective lesions. Periostitis was apparent in the bones of Scythian period individuals with a frequency ranging from 0.2% (parietals) to 2.8% (tibiae). The majority of the affected adults were male (62%), and the greatest proportion of individuals with the lesions had an age-at-death of 17-25 years. Osteomyelitis predominantly occurred in the tibiae, occurring with a frequency of 0.2%. The frequencies of non-specific infective lesions were notably low.

The frequencies of non-specific lesions among the Scythian period population at Aymyrlyg are much lower than those recorded for either hunter-gatherer or agriculturist population groups from different periods and various geographical locations throughout the world.

Specific infective lesions. Four Scythian period individuals displayed lesions which were considered to have possibly been caused by tuberculosis. In all cases the lesions were not, however, clearly characteristic of this specific infective disease, and it is possible that they may have arisen as a consequence of other infective processes. One of the individuals displayed shoulder lesions, two of the individuals displayed possible evidence of gastrointestinal tuberculosis, while rib lesions were evident in the remains of one of the individuals. It was unfortunate that the ribs were only present in one of the four affected individuals since it is currently not possible to differentiate between primary gut (Mycobacterium bovis) and primary pulmonary (Mycobacterium tuberculosis) tuberculosis solely on the basis of a morphological examination of skeletal remains (Manchester 1987: 176). Perhaps if the ribs had been present in the remains of the two individuals with possible gastrointestinal tuberculosis and been shown to display no infective lesions then one could have postulated that they had been suffering from primary gut infection due to Mycobacterium bovis. A number of individuals displayed plaques of woven bone on the visceral surfaces of ribs. It is possible that these lesions were due to tuberculosis (Roberts et al 1994; Roberts et al 1998), although other pulmonary infections such as lobar pneumonia must also be considered as possible aetiologies (Pfeiffer 1991: 198).

It was particularly interesting that two of the individuals (an adult male and an adolescent) with possible tuberculous lesions were discovered together in Log House Tomb X. 1. It is possible that these two individuals were related and that they had both died from an infectious disease. In addition, two of the individuals from Log House Tomb XX. 10 displayed rib lesions, again suggesting that the lesions were due to a contagious pulmonary infection such as tuberculosis.

Metabolic disease. Cribra orbitalia and porotic hyperostosis. Cribra orbitalia and porotic hyperostosis are widely accepted as indicative of childhood iron deficiency anaemia (eg. Stuart-Macadam 1991: 37). Cribra orbitalia occurred in observable orbits with a frequency of 18%. The greatest proportion of individuals with cribra orbitalia had an age-at-death of 0-2 or 6-12 years, while the greatest frequency of porotic hyperostosis occurred in individuals with an age-at-death of 12-17 years. A higher proportion of males (22%) than females (15%) displayed the condition. Despite this finding the occurrence of a greater proportion of males, relative to females and subadults in both populations, with the least severe lesions of cribra orbitalia may suggest that males were more likely to recover from iron deficiency anaemia. Nine percent of Scythian period crania displayed porotic hyperostosis, and a notably higher proportion of males relative to females displayed the condition. A greater frequency of female and subadult individuals displayed more severe lesions than males.

Dental enamel hypoplasia. Hypoplastic defects occurred in 13% of individuals with deciduous teeth, and in approximately 50-55% of subadults with permanent teeth. In all, 29% of Scythian period adults and adolescents with permanent teeth also displayed enamel hypoplasia. The majority of individuals had been subject to incidents of physiological stress at the age of 2-4.5 years. Individuals with no evidence for hypoplastic defects had a longer life expectancy than individuals with evidence of having been subjected to one incident of stress. In addition, the latter group of individuals achieved a greater longevity than individuals who had suffered from multiple incidents of physiological stress.

Joint disease. Degenerative joint disease (DJD) was common among the spinal and extraspinal joints of the population. Degenerative joint disease has a multifactorial aetiology which involves hereditary factors, endocrine agents, age, sex and functional stress (Jurmain 1980, 143). The shoulder joint was the most frequently involved extraspinal joint, displaying DJD with a frequency of 3.7% (19/517). Seventy-six percent of the individuals with DJD were male, whereas 24% of the affected individuals were female. Although the shoulder (3.7%) displayed the greatest frequency of extraspinal DJD, the joints of the pelvic girdle and the lower extremities – the sacroiliac joint (2.6%), the knee (2.1%) and the hip (2%) – were affected with the next greatest frequency. The remainder of the joints of the upper extremity were minimally affected, with only 0.6% of elbows displaying DJD and none of the wrists displaying lesions. Degenerative changes of the shoulder and hip are expected to more directly related to age than the more exposed joints of the elbow and knee which would be expected to be under the greater influence of functional stress (Jurmain 1980, 144). Consequently, it is possible that the degenerative changes present among the shoulders and hips were predominantly related to age, while those apparent in knees were functionally related. This finding may suggest that the lower extremities were slightly more susceptible to functional stress than the upper extremities. Other examples of extraspinal degenerative changes included rotator cuff disease and enlarged squatting facets. The spine displayed the greatest frequencies of DJD. Functional stress is often considered to be a significant factor in DJD and osteophytosis of the vertebral column.

Trauma. The levels of trauma are examined cumulatively they attest to the active and warfaring existence of these people. Fractures were present in 0.9% of all adult long bones (15/1710), with the ulnae being most frequently affected. With the exception of night-stick fractures of the ulnae and possibly boxer’s fractures of the fifth metacarpals, the majority of fractures of the appendicular skeleton were characteristic of those obtained as a result of accidents, particularly those caused as a result of falls. Further evidence of injuries having been obtained as a consequence of severe falls presented themselves in the form of a Scythian period male with a dislocated glenohumeral joint and a number of fractures of the appendicular skeleton. The majority of individuals with fractures of the appendicular skeleton were males (69%), a finding which may suggest that males engaged in a physical existence which resulted in them being more prone to accidents, particularly falling injuries, than the majority of females.

Other traumatic injuries which attested to the active physical lifestyles of the population included the occurrence of spondylolysis, clay-shoveller’s fractures, ossified haematomas, myositis ossificans traumatica, enthesophytes and osteochondritis dissecans. The majority of these lesions occurred in very small frequencies, although spondylolysis occurred with a frequency of 13% and affected females to a greater extent than their male counterparts. Fractures which had probably been attained as a result of interpersonal violence were also observed. Depressed fractures of the cranial vaults were present in 1.7% (8/473) of the crania. Twenty-four percent of the affected individuals were female, 38% were male and 38% of individuals with depressed fractures were subadults. The majority of fractures were present on the left side of the frontals or parietals. It is probable, therefore, that the majority of depressed fractures had been deliberately inflicted, possibly by blunt implements. A variety of fractures of the facial area and the mandible were also observed. Fractured nasal bones were the most common facial fractures, occurring with a frequency of 3.4% (23/675) (Fig. 4). Males more commonly displayed fractured nasal bones than females.

The occurrence of head fractures, night-stick fractures of the ulnae and boxer’s fractures of the 5th metacarpals all attests to the occurrence of interpersonal and intergroup conflict among the Scythian period population. In the majority of cases the affected individuals were adult males, although interpersonal injuries were not exclusively restricted to these individuals and a number of subadults and adult females also displayed these types of injuries. Indeed, one Scythian period woman displayed multiple fractures - including a night-stick fracture of the left ulna, fractured right metacarpals and a fractured rib – which may indicate that she had procured these injuries during a violent incident.

Weapon trauma. Further evidence for the occurrence of interpersonal and intergroup violence was evident in the form of a wide variety of weapon injuries. The majority of weapon injuries had been made with pointed battle axes (chekans), and these injuries occurred on crania with a frequency of 2.5% (12/473) (Fig. 5). Seventy-five percent of the individuals with battle axe trauma were male, 17% were subadults and 8% were female. Sword trauma occurred with an overall frequency of 0.1-0.8% among the Scythian period remains.

It was not possible to identify the burials of warriors on the basis of an examination of the grave goods associated with each of the individuals, since evidence for episodes of grave robbing at the Scythian period tombs seem to indicate that the main objectives of the plunderers had been to remove weaponry. The occurrence of injuries caused by pointed axes is not to be unexpected among the skeletal remains of the Scythian period individuals, although it is perhaps curious that none of the individuals displayed injuries caused by arrowheads. This may possibly be explained, however, as a consequence of arrowheads being embedded in body flesh rather than bone, thereby making the injuries invisible among the skeletal remains.

Scalping. A 25-35 year old male from an uncertain context also displayed clear evidence for scalping.

Decapitation and throat cutting. A child displayed possible evidence for decapitation with the neural arches of the third and fourth cervical vertebrae displaying clear evidence of medio-lateral chopping. In addition, cut marks visible on the anterior surface of the first and cervical vertebrae of the individual may indicate that the child’s throat had been cut prior to decapitation.

Surgery. Two individuals, one female and the other an adolescent, displayed evidence for trepanation. In the case of the female individual the operation was thought to have been performed ante-mortem, and healing was apparent surrounding the opening in the skull. The morphology of the perforation suggested that the operation had been undertaken using the scraping technique. It is considered, however, that the adolescent individual had been operated on post-mortem. An oval perforation with smooth, glossy margins was apparent at the bregma, and shallow scrape marks were present over the entire surface of the cranial vault.

When we look at the evidence for the second trepanation we find subtle differences from the previous case. The post-mortem trepanation perforation evident in the remains of the adolescent had polished margins which may be indicative of wear (Owsley et al 1994: 368), while the scrape marks were distributed randomly over the cranial vault and were fairly coarse in morphology. This would suggest that the cranium had not been scalped since in scalping the incisions are generally made in a deliberate manner and one that follows the curvature of the cranium (Hamperl 1967, 630). The cutmarks apparent on the cranium of the adolescent were more reminiscent of defleshing, which is characterised by abundant cutmarks with a wide distribution including the face, basicranium and scalp region (Olsen and Shipman 1994, 381).

A single adult male of Scythian period date displayed possible evidence for amputation of the left forearm which appeared to have been amputated at the distal end of the humerus.

Dental disease. The levels of caries (6.5% of adult teeth) suggest that the population may have practiced a mixed economy which involved the production/consumption of a certain amount of agricultural products. The occurrence of extensive attrition (13.8% of adult teeth) may indicate that their diet included coarse, gritty components, that the individuals consumed food which required long and strong mastication, or that both factors were responsible for the poor condition of their teeth. It is probable that the presence of dental abscesses (4.7% adult tooth positions) (Fig. 4), periodontal disease (74% adult individuals) and ante-mortem tooth loss (9.1% adult tooth positions) was related to the extensive attrition and caries. High frequencies of calculus deposits (77.4% adult teeth) suggests that the individuals, and in particular the males, practiced a poor standard of oral hygiene. The occurrence of extensive attrition in the dentition suggests that either the diet included coarse, gritty components or that the individuals consumed food which required long and strong mastication, or that both factors contributed to their poor dentition.

Secondary burial practices. Post-mortem cutmarks were apparent on the remains of twenty-nine individuals, and it is probable that the cutmarks were produced during the defleshing and disarticulation of the cadavers (Murphy 2000a; Murphy and Mallory 2000). In defleshing the cutmarks are generally represented by the occurrence of fine, short cutmarks or the presence of broader scraping marks over the bone surface. The evidence for disarticulation comprises fine cutmarks located on, or adjacent to, the articular surfaces of bones. These cutmarks are indicative of the use of a sharp tool to sever the skin, tendons and ligaments at a joint thus enabling the division of the body into smaller segments (Olsen and Shipman 1994: 380-381).

Conclusions. The evidence derived from developmental defects is suggestive that family groups were buried in communal log house tombs. In addition, the presence of a number of severe development defects among the population may indicate that these individuals had been provided with some degree of life support measures. Infectious lesions occurred rarely among the population, and tuberculosis appears to have been the only specific infective disease. The presence of this disease may attest to the semi-nomadic lifestyle of the population, where the people may have been living in close proximity with each other and their livestock. The patterns of dental lesions apparent in the population did not correlate with those previously obtained for hunter-gatherer, agricultural or mixed hunter-gatherer and agricultural economies. As such, it is probable that the lesions reflect the nature of their semi-nomadic pastoralist economy which would have involved the consumption of large amounts of animal products (of both meat and dairy types) and the use of agricultural, hunted and gathered foodstuffs to a lesser extent.

The degenerative changes apparent among both the extraspinal and spinal joints of the individuals attest to the active physical lifestyle of their semi-nomadic existence; many of the adults appear to have engaged in heavy manual labour which had caused strain to the lower spine. The presence of numerous fractures may also be considered as an indication of the active lifestyle of the population, although fractures indicative of interpersonal violence were also identified. The numerous examples of weapon trauma, including battle axe trauma, sword trauma and a case of scalping, are further indications of their warfaring nature, with men, women and children all involved in these episodes of conflict. A number of individuals displayed post-mortem cutmarks which are indicative of secondary burial practices, and it is considered that these practices may have been related to the seasonal migrations undertaken by the population.

Acknowledgements. I would like to thank Professor Ilyia Gokhman, Professor Yuri Chistov and Dr. Anna Radzjun of the Department of Physical Anthropology at the Peter the Great Museum of Anthropology and Ethnography in St. Petersburg for permitting the study of the skeletal remains from Aymyrlyg. I am also grateful to Professor Jim Mallory of the School of Archaeology and Palaeoecology at the Queen’s University of Belfast, for his help and advice during my PhD research. I would like to thank Dr. Robert Gorlin of the School of Dentistry at the University of Minnesota for verifying the identification of the possible cases of Goldenhar syndrome/hemifacial microsomia and frontometaphyseal dysplasia. Thanks must also go to Dr. Colm Donnelly of the School of Archaeology and Palaeoecology at the Queen’s University of Belfast, for his comments on the text.

К. М. Байпаков. Семиреченские художественные бронзы

Название семиреченские художественные бронзы применимо к комплексам изделий из бронзы, куда входят светильники, курильницы, котлы, жертвенные столы. Обычно эти изделия находят как клады, которые происходят, главным образом, из района Семиречья: Илийская долина, Иссык-Кульская котловина и реже долин рек Чу и Таласа. Датируются бронзы эпохой ранних кочевников – саков и усуней, обитавших здесь с VIII в. до н. э. по IV в. н. э. Однако данные изделия изготавливались в более узкий промежуток времени – во второй половине I тыс. до н. э. Находки бронз связаны с древними святилищами, расположенными в живописных укромных местах: в предгорьях и горных ущельях. Культовый характер вещей предполагает сложную семантику скульптурных изображений на них. Центральное место в триаде изделий (светильник, котел, жертвенный стол) бесспорно принадлежало светильникам, каждый из которых был индивидуален и насыщен изображениями, слагаемыми в определенные композиции. В данной статье публикуются три из них, найденные на территории Большой Алматинки. Хищники на двух светильниках (рис.1,3:3) изображают, скорее всего, тигров или барсов – представителей фауны Семиречья и Восточного Туркестана. Тигры обитали в предгорьях и долинах рек, барсы – в горах. Образы этих зверей характерны для искусства, фольклора и мифологии народов Евразии. Они выполняли функции оберегов и защищали пространство, мир саков со всех сторон. По два-четыре тигра, барса, леопарда или льва изображались на городских воротах, по углам буддийских монастырей, по сторонам тронов, по периметру савроматских алтарей и, в данном случае, на углах или в центре чаши светильника. Известно также, что образы тигра и хищников носили и космогонический характер. Тигры охраняли границы Космоса, этот образ был связан с культом огня, в нем воплощались планетарные огни и бог огня – Агни. В хотано-сакском языке тигр – “рассвет”. Таким образом, становится понятным назначение светильников и изображений на них, как ритуальных предметов, связанных с огнем, солнечным светом и календарными циклами времен года.

Светильник с центральным изображением всадника, но спешенного и сидящего, был найден в Иссыке (рис. 2). Блюдо диаметром 25,5 см укреплено на ажурной подставке высотой 18 см. Человек сидит в позе лотоса и держит сосуд в правой руке, левая – опущена на бедро. Он одет в короткий кафтан, правая пола которого запахнута над левой. На голове – шапка шлемообразной формы с вертикальным полуовальным козырьком, плотно охватывающая голову и шею. С правой боковой стороны шапки, начиная от козырька, прослеживается рельефный орнамент в виде ломаной зигзагообразной линии. Лицо – с горбатым носом, переносица отсутствует. Глаза – каплевидные, рот обозначен горизонтальным углублением, над верхней губой – пышные усы. Фигурка прикреплена нижней частью к блюду с помощью вертикального штифта и вращается вокруг своей оси. Лошадь показана стоящей, со слегка опущенной мордой, взнузданной ременной уздечкой с псалиями. Челка – короткая, грива подстрижена или заплетена так, что конец ее свисает с одной стороны. Длинный хвост лошади закручен на конце в фигурный узел и связан. В области спины имеется отверстие подпрямоугольной формы, со стороны живота металл отсутствует. Фигурка подвижна, качается из стороны в сторону. С обратной стороны блюда напаяно по два бронзовых вертикальных налепа в виде ушка, между которыми вставлена подставка и укреплена с помощью штифта. Ажурная подставка конусовидной формы имеет 20 арочных отверстий. Конкретное толкование сюжета, конечно же являющегося иллюстрацией определенного мифа, затруднено. Можно лишь видеть в изображенном Митру на вершине Мировой горы.

И еще один светильник из района Большой Алматы также состоит из двух частей – ажурной подставки высотой 22,4 см и блюда диаметром 39 см с бортиком (рис. 3). В центре его расположена композиция из пяти фигур животных: горного козла, двух волков и двух воронов. Горный козел убит и лежит на боку. Его ноги с копытами вытянуты. Рога козла саблевидной формы изогнуты и имеют 13 валиков – годовых колец. Одна фигура стоящего волка расположена над мордой козла, другая – с противоположной стороны, над его крупом. Морды волков склонены над жертвой, пасть оскалена, видны зубы и клыки. Уши прижаты к голове. Удлиненные глаза каплевидной формы проработаны резцом. Туловище – длинное с втянутым животом, хвостом до пят, мощными лапами с крупными когтями. На спинах литых, полых фигур имеется по одному круглому отверстию. С двух других сторон на квадратных маленьких подставках припаяны фигуры воронов в позах ожидания остатков волчьей трапезы. Головы воронов с круглыми глазами чуть склонены набок, клювы сильно загнуты. Туловище со сложенными крыльями слегка наклонено вперед.

По бортику блюда напаяно 16 полых бронзовых фигур кошачьих хищников – барсов или тигров, расположенных друг за другом по часовой стрелке, в статичных настороженных позах. Пасти их оскалены; глаза каплевидной формы; хорошо выражены закругленные уши и носы; лапы имеют пять когтей, концы хвостов закручены в колечко. У двух хищников хвосты касаются закраины блюда, у пяти почти касаются ее, у восьми расположены на средней высоте и у одного тигра хвост отбит.

Изображенные на блюде персонажи хорошо известны по генеалогической легенде происхождения усуней, которые были политическими и, возможно, этническими преемниками саков Семиречья. В изложении китайских источников сохранилась легенда, гласящая о том, что усуньский владетель назывался Гуньмо. Его отец правил усунями, когда на них напали большие юеджи и убили отца. Однако наставнику Гуньмо удалось бежать вместе с младенцем в страну сюнну. Наставник, положив ребенка на траву, отправился на поиски пищи, а когда вернулся, то увидел, что ребенок не один – его кормит молоком волчица, а ворон кружит над ним с куском мяса в клюве. Так был спасен Гуньмо, а волк (волчица) и ворон стали священными животными у народа (Кюнер 1961: 72–73).

K. M. Baypakov. Artistic Bronzes from the Land of the Seven Rivers

The name of artistic bronzes from the Seven Rivers is referred to the sets of bronze objects including lamps, incense burners, cauldrons, and tables for sacrifices, usually found in hoards originating mostly in the region of Seven Rivers: the Ili Valley, Issyk Kul Depression, and occasionally in the valleys of the Chu and Talas rivers. These bronzes are dated to the period of the early nomads — Sakians and Usuns who occupied this area from the 8^th century B.C. to the 4^th century A.D. However, the objects under discussion were manufactured during a narrower period – in the second half of the 1^st millennium B.C. Finds of the bronzes are connected with ancient sanctuaries located in picturesque hidden places: in foothills and mountain canyons. The ritual character of the objects suggests a complicated semantics of their sculptural representations. The central place in the triad (lamp, cauldron, sacrificial table) undoubtedly belonged to lamps, every one of which was very individual and saturated with representations making up certain compositions. In this article, three lamps found on the territory of Great Almatinka are described. The beasts of prey on two of the lamps (fig. 1; 3: 3) probably depict tigers or snow leopards – representatives of the fauna of the Seven Rivers and Eastern Turkestan. Tigers were found in foothills and river valleys, and snow leopards lived in mountains. Representations of these animals are characteristic of the art, folklore and mythology of Eurasian peoples. Such representations were regarded as amulets and guarded the space or the Sakian World from the outside. Two, three or four tigers, snow leopards or lions were depicted on a city’s gates, at the corners of Buddhist temples, on both sides of thrones, on the perimeter of Sauromatian altars, and, as in our case, in the centre and corners of lamps. Also, it is known that representations of tigers and other beasts of prey had a cosmogonical meaning. Tigers guarded the borders of the Cosmos and this image was linked with the fire cult: the planetary fires and the god of fire – Agni – were personified in a tiger. In the Khotan-Sakian language ‘tiger’ means ‘the dawn’. The purpose of the lamps and representations on them as ritual objects connected with the fire, sunlight and calendar seasonal cycles thus becomes clear.

The representation on the second lamp probably depicts god Mithras fighting demons and by means of an arrow-lightning breaking dark clouds and kindling the Lamp of Life put out by the demons of Darkness. Also, he is bringing out to pasture on the Meadow of Heaven a herd of cows and bulls in form of rain-clouds spilling the life-giving moisture onto the earth. The Winter and Darkness are retreating and the Spring is coming. The light also was identified with cows and bulls.

The characters represented on the plate of the third lamp are well known from a genealogical tradition about the origin of Usuns who were the political and, probably, the ethnical successors of the Sakas of the Seven Rivers. Chinese sources preserved a legend telling that the Usunian ruler’s name was Gunmo. His father ruled the Usuns when the Great Yüeh-chih attacked the latter and killed him. However, Gunmo’s tutor succeeded in escaping with the infant to the land of the Hsiung-nu. The tutor put the baby on the grass and set out in search of food, but on coming back he saw the baby was not alone — a she-wolf was breast-feeding him and a raven was circling above with a piece of meat in his beak. Thus Gunmo was rescued and the wolf (she-wolf) and the raven became the people’s sacred animals (Кюнер 1961: 72–73).

К. И. Зайцева. Лепные чашки на ножках конца VII – I вв. до н.э. из Северного Причерноморья. Часть вторая

Во второй части статьи рассматриваются небольшие лепные чаши на ножках конца VII–I веков до н.э. местных варварских племен Северного Причерноморья: Лесостепи юга Восточной Европы, конец VII – III в. до н.э. (табл. 3, № 40–43, Западноподольская группа памятников; № 44–48, Ворсклинская группа; № 49–52, Посульская группа; № 53–61, Правобережная Среднеднепровская группа; № 62–67, Среднедонская группа); Степной Скифии (№ 68, погребение середины V в. до н.э. в г. Днепрорудном); Нижнедонской степной группы (№ 69,70, IV – начало III в. до н. э., Елизаветовокое городище в дельте Дона); позднескифского царства в Крыму, III–I вв. до н.э. (табл. 4, № 71–79) и в Нижнем Приднепровье (№ 80–87, городища Знаменское, Гавриловское, Золотая Балка); Нижнего Поднестровья (№ 88, 89, курганы Тираспольщины, II в. до н.э.); меотов Прикубанья (№ 90, 91, погребения IV – начала III в. до н.э. и III – начала I в. до н. э.) – всего 51 чашка и одна крышка. Из них 28 экземпляров найдены на территории городищ и поселений, 22–24 – в погребениях умерших. Все эти изделия собраны по ранее сделанным разрозненным публикациям. В статье указаны места находок чашек, дана характеристика их форм, проведено сопоставление с лепными чашками из греческих причерноморских государств, изученных в первой части статьи. При этом выявлены различия между ними и сходство форм некоторых сосудов (№ 1, 22, 52; 4, 5, 11, 44–46, 70, 81; 7, 8, 33–35, 76; 24, 87; 51, 68; 56, 74), а также сходство деталей в виде углубления на дне чаши и перегородки внутри вместилища для воскурении ароматическими веществами (№ 15 – Ольвия, № 77 – поздние скифы Крыма); сквозного отверстия в ножках сосудов для возлияний (№ 12 – Ольвия, № 60 – поселение Лесостепи); рельефного ободка – символа солнца и света (№ 29, 31, 70, 81, 87). Наиболее своеобразным из всех изделий является кубок-канфар № 65 III в. до н.э. с поселения Волошино I. Он сделан по образцам античных чернолаковых канфаров, но с добавлениями деталей, которые характерны и для других Среднедонских чашек. В III–I вв. до н.э. появились некоторые новые формы – это курильницы № 73, 77 поздних скифов Крыма.

Лепные чашки конца VII – III в. до н.э. из Лесостепной Скифии: обнаружена на территории городищ и поселений в жилых землянках, домах и комплексах, в культурных слоях с остатками жилиц, в одном из зольников, которые связываются с культами огня домашнего и родового очагов (№ 40–43, поселения у сел Залесье и Селище; № 47 и две ранее изданные чашки, Восточное и Западное укрепления Бельского городища; № 65, пос. Волошино i). Конкретные места находок некоторых сосудов в предыдущих публикациях не указаны (№ 44–46,48, Восточное укрепление Бельского городища; № 60, 61, поселение у с. Грищенцы; № 63, поселение у хутора Городище (Кировское). В закрытых и открытых археологических комплексах обнаружены разнообразные ритуальные предметы: глиняные фигурки людей и животных, птиц, фантастических существ; жертвенники разных форм, лепные лепешки-хлебцы; миниатюрные сосудики, повторяющие формы больших сосудов, и др. (жилища и общественное святилище на Восточном укреплении Бельского городища, другие поселения). На городище Кировское найдена каменная антропоморфная фигурка, изображающая, видимо, само божество. Почти такое же количество лепных чашек конца VII – III в. до н.э. из лесостепной Скифии найдено в захоронениях умерших (№ 49–55, 58, 59, 62, 64, 66, 67, вероятно, № 56, 57). Во многих из них выявлены следы огненного ритуала, наличие углей, золы, красной краски – заменителей огня. Указанные материалы и раскопки других городищ и могильников лесостепной полосы свидетельствуют о том, что у местных оседлых племен этого региона, рано сложился своеобразный пантеон божеств и связанных с ними религиозных обрядов с ярко выраженными земледельческим культом и плодородия вообще во всех его проявлениях, с культами огня, солнца и луны, с почитанием усопших.

Из Степной Скифии переиздаются всего три чашки (№ 68, 39, 70). По свидетельству Геродота, скифы более всего почитали Табити-Гестию, богиню очага и огня, а также многих других богов неба, солнца и света, земли и воды, плодородия, покровителей человеческого рода. На Каменском городище, по мнению Б.Н. Гракова, открыто маленькое святилище богини огня; культ огня изредка прослеживается в погребальных сооружениях скифов VII–III вв. до н.э. Священные обряды с жертвоприношениями животных и возлияниями у очагов-жертвенников, глиняных столиков-алтарей, зольников совершались в III–I вв. до н. э. поздними скифами Крыма и Нижнего Приднепровья в честь богов, связанных с культами очага и огня, плодородия, земледелия, торговли. Они производились в жилых домах и в общественных зданиях типа мегарон (Неаполь, городища "Чайка" в Евпатории, Знаменское, Гавриловское, Золотая Балка). На поселениях Крыма и Нижнего Днепра обнаружены сосуды № 71,72,74, 76,79–87; в погребениях умерших № 73,75,77,78. В религиозных верованиях меотов Прикубанья главное место занимала Великая богиня, местное божество земли и плодородия. Меоты поклонялись также солнцу, домашнему очагу и огню, почитали умерших.

Назначение лепных чашек местных варварских племен Северного Причерноморья было, вероятнее всего, таким же как во многом сходных с ними сосудов из греческих центров: они тоже предназначались для культовых обрядов и церемоний и использовались в качестве курильниц для воскурений душистыми веществами, жертвенников для возлияний, светильников. Священные обряды, совершавшиеся как в частных жилищах, так и в общественных святилищах и зданиях, производились в честь божеств огня, домашнего и родового очагов, солнца и луны, покровителей плодородия, земледелия, скотоводства, торговли, защитников дома и семьи. В отличие от греческих центров, большое количество лепных чашек связывается с почитанием умерших и с культом предков. По-видимому, культовые сосуды в виде небольших лепных чашек на ножках или на подставках появились не в скифо-сарматское время, а в более древние эпохи: они встречаются в энеолитических погребениях и на памятниках катакомбной культуры Северного Причерноморья; в могильниках афанасьевской и окуневской культур Сибири.

K. I. Zaitseva. Handmade Stemmed Cups of the Late 7^th – 1^st century B.C. from the northern Black Sea Area. Part II

The second part of this paper is dedicated to discussion of 7^th–1^st centuries B.C. handmade small stemmed dishes associated with the local Barbarian tribes of the northern Black Sea area: the forest-steppe zone in the south Eastern Europe, the late 7^th – 3^rd centuries B.C. (fig. 1; nos. 40–43, the western Podol group of sites; nos. 53–61, a group from the Right Bank of the Middle Dnieper; nos. 62–67, the Middle Don group); steppe Scythia (no. 68, 5^th century B.C. burial in the town of Dneprorudny); the Lower Don steppe group (nos. 69 and 70, 4^th – early 3^rd centuries B.C., the townsite of Elizavetovskoe in the Don’s delta); the late Scythian Kingdom in the Crimea, 3^rd–1^st centuries B.C. (fig. 2, nos. 71–79) and in the Lower Dnieper area (nos. 80–87, townsites of Znamenskoe, Gavrilovskoe, Zolotaya Balka); the lower Dniester region (nos. 88 and 89, barrows around the city of Tiraspol, 2^nd century B.C.); Maeotians of the Kuban River region (nos. 90 and 91, burials of the 4^th – early 3^rd centuries B.C. and 3^rd – early 1^st centuries B.C.) Out of the total of 51 cups and one lid, 28 examples were found within the areas of townsites and settlements, 22–24 in burials. The data on these artefacts are compiled from different earlier publications. Here the places where the cups were found will be indicated, their shapes characterised, and a comparison made with the handmade cups from Black Sea Greek states discussed in the first part, differences between them and similarities of the shapes of some vessels being defined (nos. 1, 22, 52; 4, 5, 11, 44–46, 70, 81; 7, 8, 33–35, 76; 24, 87; 51, 68; 56, 74) (Зайцева 2000). Also similarity was found between their details such as depression in the floor and partitions inside the reservoir for burning incense (no. 15 — Olbia; no. 77 — late Scythians of the Crimea), a through channel in the stem for libations (no. 12 — Olbia; no. 60 — a settlement in the forest-steppe), a relief fillet symbolising the sun and light (nos. 29, 31, 70, 81, 87). The most peculiar was the beaker-kantharos no. 65 of the 3^rd century B.C. from the settlement of Voloshino I. It imitated the Greek black-glazed kantharoi but had also certain features typical to the other cups from the Middle Don. During the 3^rd–1^st centuries B.C. certain new forms appeared — the late Scythian incense burners (nos. 73 and 77).

The handmade cups of the late 7^th – 3^rd centuries B.C. from forest-steppe Scythia were found on the sites of towns and settlements in pit-dwellings, houses and complexes, in cultural layers containing the remains of dwellings, and in one of the ash pits which are related to the fire and domestic and kin hearth cults (nos. 40–43, settlements near the villages of Zalesye and Selishche; no. 47 and two already published cups from the Eastern and Western defences of the townsite of Bel’skoe; no. 65, from Voloshino I). In the previous publications the definite places of find of some of the vessels were not indicated (nos. 4–46, 48, the Eastern defences of the Bel’skoe townsite; nos. 60 and 61, settlement near v. Grishchentsy; no. 63, settlement near the farmstead of Gorodishche (Kirovskoe)). In the open and closed archaeological complexes various ritual objects were found: clay figurines of humans, animals, birds, and fantastic beings; altars of different forms, flat breads modelled of clay, miniature vessels imitating the shapes of larger vessels, etc. (dwellings and a public sanctuary on the Eastern Defence of the Bel’skoe townsite and other settlements). At the townsite of Kirovskoe a stone anthropomorphic figurine representing probably the deity proper was found. Almost the same quantity of handmade cups dating to the late 7^th – 3^rd centuries were found in burials of forest-steppe Scythia (nos. 49–55, 58, 59, 62, 64, 66, 67, possibly nos. 56, 57). In many of the burials indications of a fire rite were identified: presence of charcoals, ashes and red dye — substitute for fire. These materials as well as excavations of other settlements and cemeteries in the forest-steppe zone suggest that the local settled tribes had early adopted a peculiar pantheon of deities and religious rites linked with the latter with a clearly expressed cult of agriculture and fertility in all its manifestations, with the fire, sun and moon cults and worship of deceased.

Only three cups from Forest Scythia (nos. 68, 39, 70) are republished. According to Herodotus, Scythians worshipped chiefly Tabiti-Hestia — goddess of the hearth and fire, as well as many other gods of the heaven, sun and light, earth and water, fertility, the protectors of humankind. On the townsite of Kamenskoe, according to Grakov, a small sanctuary of the goddess of the fire has been discovered; signs of the fire cult occasionally has been discerned in Scythian burial structures of the 7^th–3^rd centuries B.C. Sacrificial rituals with animal sacrifices and libations near hearths-altars, clay tables-altars and ash pits were performed in the 3^rd–1^st centuries B.C. by late Scythians of the Crimea and Lower Dnieper area for the worship of deities associated with the hearth and fire, fertility, agriculture and trade cults. These rituals were performed in dwelling houses and public edifices of the megaron type (Neapolis, townsites of “Chayka” in Eupatoria, Znamenskoe, Gavrilovskoe, and Zolotaya Balka). Vessels nos. 71, 72, 74, 76, 79–87 come from settlements and nos. 73, 75, 77, 78 from burial sites of the Crimea and Lower Dnieper. In the religious beliefs of Maeotians from the Kuban region the chief place was held by the Great Goddess — a local deity of the earth and fertility. Maeotians also worshipped the Sun, the domestic hearth and fire and honoured the deceased.

The purpose of the handmade cups of local Barbarian tribes of the northern Black Sea area was probably the same as that of the much similar vessels from Greek centres: they also were intended for ritual ceremonies and served for incensing fragrances, as altars for libations and as lamps. The sacred rituals performed both in private dwellings and in public sanctuaries and edifices were dedicated to deities of the fire, domestic and family hearth, the Sun and the Moon, protectors of the fertility, agriculture, cattle herding, trade, defenders of the home and family. In contrast to the Greek centres the numerous handmade cups appeared to be associated with the worship of deceased and the ancestor cult. The ritual vessels in form of small handmade cups seem to have appeared not during the Scytho-Sarmatian period but even earlier: they are found in Eneolithic burials and at the northern Black Sea sites of the Catacomb culture and on burial sites of the Afanasyevo and Okunev cultures of Siberia.

В. В. Крапивина. Статуэтка Афродиты из Ольвии

В 1981 г. на Центральной возвышенности Ольвии (участок Р-19) была найдена небольшая терракотовая статуэтка (инвентарный № О-81/Р-19/819), ныне хранящаяся в Музее археологии ИА НАНУ. Она была обнаружена между верхним и нижним уровнями южной части развала западной оборонительной стены города (подробнее о развале см. Русяєва, Крапівіна 1992: 17–21). Не исключено, что она попала сюда вместе с архитектурными деталями и постаментами с Восточного теменоса Ольвии. Сопровождающий материал в основном датируется IV–III вв. до н. э., однако, встречается небольшое количество материалов I в. до н. э. – I в. н. э.

Статуэтка ранее не публиковалась, имеет значительные утраты: отсутствуют голова, левая рука, часть спины, ног и покрывала (рис. 1, 2). Размеры сохранившейся части: высота – 8,3 см, ширина – до 3,6 см, толщина – до 2,4 см. Описываемая статуэтка изображает стоящую с легким изгибом бедра влево обнаженную женскую фигуру, придерживающую край покрывала правой рукой. Вероятно, второй край покрывала, прослеживаемого вдоль левой части тела, был переброшен через левую руку. В целом она тщательно выполнена, вероятно, в двусторонней форме, из хорошо отмученной, скорее всего, аттической, глины розоватого цвета с включением небольшого количества мельчайших частиц слюды. Детали хорошо проработаны. На покрывале сохранились остатки розовой краски.

Статуэтка представляет собой реплику Афродиты Книдской Праксителя, одной из первых скульптур, где богиня была изображена обнаженной (Blinkenberg 1933: abb. 1-3; Bieber 1961: fig. 25). Этот образ становится весьма популярным в скульптуре от времени создания статуи Праксителем до поздне-эллинистического времени, представлен разными вариантами, чаще выполненными в мраморе. Греческие образцы затем копируются в римское время (Bieber 1961: 191; LIMK 1984: 81).

Вероятно, публикуемая терракотовая статуэтка из Ольвии относится к произведениям аттических коропластов конца IV – III в. до н. э. Абсолютные аналогии ей найти не удалось. По иконографии наиболее близки мраморные статуи, хранящиеся или приобретенные в Риме (LIMK 1984: №№ 391-393, 399, 490; Richter 1954: 84), небольшая статуя из коллекции П. Гетти (Vermeule, Neuerburg 1973: 5), а также найденная в Малой Азии (Richter 1954: 83).

In 1981 a small carefully modelled terracotta figurine – a replication of the Aphrodite of Cnidus by Praxiteles – was found in Olbia. Probably, the figurine belongs to the works of Attic coroplasts of the late 4th – 3rd centuries B. C.

В. В. Кропотов. Фибулы из могильников Дружное и Нейзац

Могильники Дружное и Нейзац расположены в предгорьях Центрального Крыма в 12 км друг от друга. Всего из их раскопок происходит 72 фибулы: 24 из Дружного и 48 из Нейзаца. Среди них численно преобладают лучковые подвязные (31 экз.), затем следуют застежки с прогнутым корпусом Черняховского облика (22 экз.). Образцы других типов представлены отдельными находками.

Так, редки в нашей коллекции смычковые фибулы (4 экз., рис. 1: б, 9, 11, 12), северопричерноморские сильнопрофилированные (3 экз., рис. 1: 3, 4, 7), с завитком на конце приемника (2 экз., рис. 1: 13; 4: 1) и т.д. К кругу провинциально-римских изделий относятся эмалевая брошь (рис. 6: 9) и сильнопрофилированная фибула типа Альмгрен 84 (рис. 1: 8). Уникальна застежка среднелатенской схемы (рис. 6: 13), происходящая из погребения конца П в. н.э. Такие изделия в столь поздних комплексах еще ни разу не были встречены.

Лучковые подвязные фибулы из могильников Дружное и Нейзац делятся на три серии по классификации А. К. Амброза. Образцы I серии – одночленные с четырехвитковой пружиной и верхней тетивой (14 экз., рис. 1: 1, 2, 5; 2: 6, 7, 11, 12; 3: 1–6; 6: 12). Изделия II ("инкерманской") серии так же одночленные. Главное их отличие – нижняя тетива, у многих из них – трехвитковая пружина (7 экз., рис. 2: 4, 5, 8, 10; 4: 8; 6: 11, 14). Только у фибул "инкерманской" серии дужка иногда украшена проволочной "змейкой" (рис. 2: 5, 8), встречается также ее сплошная обмотка.

Особо следует отметить шесть фибул (рис. 2: 1–3, 9; 4: 6; 6: 10), у которых игла с пружиной сделаны из отдельного куска металла и соединены с корпусом особым способом. Верхний конец дужки загнут назад и в сторону, образуя спиральное кольцо в полтора оборота. В кольцо вставлена ось, на выступающую часть которой навита игла с пружиной.

Свободный конец пружины обмотан вокруг шейки фибулы в несколько оборотов. Подобные застежки в небольшом количестве известны и на других крымских памятниках. Их "двучленность" вряд ли умышленна и скорее всего является следствием ремонта.

Все упомянутые фибулы по сопровождающим их вещам датируются позднесарматским временем, т.е. второй половиной или концом II – первой половиной III в. н.э. В середине III в. они сменяются лучковыми фибулами III серии (по классификации А. К. Амброза). Застежки III серии – двучленные. Передний конец их дужки загнут в широкое кольцо, в которое вставлена ось с намотанной на нее двусторонней пружиной с нижней тетивой (рис. 3: 7–9). Такие изделия датируются второй половиной III в. н.э.

Фибулы с прогнутым корпусом Черняховского облика в большинстве своем подвязные, но встречаются и образцы с пластинчатым приемником (рис. 5: 7, 9). Все они двучленные, однако пружина с иглой соединены с корпусом у них иначе, нежели у лучковых фибул. Ось вставляется не в круглое кольцо, образованное загнутым концом дужки, а в отверстие, просверленное в вертикально раскованной головке (рис. 5: 6, 2–4). Лишь у трех наиболее ранних образцов пружинный механизм изготовлен старым способом (рис. 6: 1, 5, 8).

Застежки с прогнутым корпусом Черняховского облика встречаются в погребениях уже с иным кругом инвентаря, характеризующим новый хронологический "горизонт", что позволяет твердо датировать их IV в. н.э.

Наиболее поздняя находка в нашей коллекции – двупластинчатая фибула варианта IАБ, относящаяся к концу IV в. (рис. 6: 6).

В самом конце IV в. н.э. население покидает предгорья Центрального Крыма и отступает в Юго-Западную часть полуострова и на Южный берег, где в это время возникают новые могильники, по многим признакам аналогичные нашим. С их возникновением начинается новая эпоха в истории Таврики – раннее средневековье.

V. V. Kropotov. Fibulae from the Cemeteries of Druzhnoe and Neusatz

The cemeteries of Druzhnoe and Neusatz are situated in the foothills of the central Crimea 12 km from each other. Altogether, 72 fibulae were found during the excavations: 24 in Druzhnoe and 48 in Neusatz. Among the finds the bow-like tied-up ones are the most numerous (31 examples), clasps of the Chernyakhov type with a bent frame hold the second place (22 examples). Examples of other types are represented only by single finds.

Thus the violin bow fibulae (4 examples, fig. 1: б, 9, 11, 12), those with a rich profile from the northern Black Sea area (3 examples, fig. 1: 3, 4, 7), the ones with a volute at the end of the clasp etc., are rare in our collection (2 examples, fig. 1: 13; 4: 1). The group of provincial Roman products includes an enamel brooch (fig. 6: 9) and a richly profiled fibula of the Almgren 84 type (fig. 1: 8). A unique find was a clasp of the middle Laten pattern (fig. 6: 13) from a grave of the late 2^nd century B.C. Such objects have never been encountered in so late funerary sets.

The bow-like tied-up fibulae from the cemeteries of Druzhnoe and Neusatz are subdivided into three series according to A. K. Ambroz’s classification: the examples of series I are single-part ones with a four-turn spring and an upper string (14 examples, fig. 1: 1, 2, 5; 2: 6, 7, 11, 12; 3: 1–6; 6: 12). The samples of series II (the “Inkerman” series) also consist of a single part. Their main peculiarity is the lower string and many have a three-turned spring (7 examples, fig. 2: 4, 5, 8, 10; 4: 8; 6: 11, 14). Only the shackles of fibulae of the “Inkerman” series sometimes are decorated with a wire “snake” (fig. 2: 5, 8); also shackles completely wound with wire were found.

Of a special note are six fibulae (fig. 2: 1–3, 9; 4: 6; 6: 10) in which the pin with the spring are made of a separate piece of metal and joint together in a peculiar way: the upper tip of the shackle is bent backwards and aside forming a spiral ring of one and a half turns. An axis is put into the ring and the pin with the spring are coiled onto the protruding part of the axis. The free end of the spring is wound at several turns around the neck of the fibula. Few similar clasps are found at other Crimean sites. It is unlikely that their double-part composition was intentional and possibly it resulted of repairs.

All the fibulae described are dated according to the accompanying finds to the late Sarmatian period i.e. the second half or the end of the 2^nd century – the first half of the 3^rd century A.D. In the middle of the 3^rd century they give place to the bow fibulae of series III (according to A. K. Ambroz’s classification). Clasps of series III are composed of two parts. The front tip of their shackle is bent into a wide ring into which an axis is put. Onto the axis a double-sided spring is wound with the lower string (fig. 3: 7–9). Such objects are dated to the second half of the 3^rd century A.D.

The Chernyakhov type fibulae with a bent frame are mostly tied-up; however, specimens with a plate-like clasp are also found (fig. 5: 7, 9). They all are composed of two parts but the spring with the pin are joint to the frame in a different way than at bow-like fibulae. The axis is put not into the circular ring formed by the bent tip of the shackle but into a hole bored through the vertically forged head (fig. 5: 6, 2–4). Only the three earliest examples have the spring gear made in the old way (fig. 6: 1, 5, 8).

The Chernyakhov type fibulae with a bent frame are found in graves with a differing type of funerary inventory characterising a new chronological “horizon” which enables to date them reliably to the 4^th century A.D.

The latest find in our collection is a double-plated fibula of variant IАБ dated to the late 4^th century (fig. 6: 6).

In the very end of the 4^th century A.D. the population leaved the foothills of the central Crimea and retreated to the south-western part of the peninsula and to the Southern Coast where new cemeteries in many respects similar to ours appeared during that period. With these cemeteries a new epoch – the early medieval one – begins in the history of Taurica.

М. А. Хомчик. Римский бронзовый треножник из собрания Национального музея истории Украины

В Национальном музее истории Украины имеется несколько предметов римского времени, найденных на территории Киева в разные годы: это два небольших стеклянных флакона ІІ–ІV вв. н. э., которые были обнаружены в начале ХХ в. на Подоле (Кирилловская и Александровская улицы); низка бус ІІ–ІV вв. н. э., поступившая в музей в 1897 году от Императорской Археологической комиссии (из колекции В. В. Хвойко); римская монета – бронзовый асс ІІ в. н. э., найденная в 50-х годах ХХ в. на Замковой горе; фрагменты античной керамики І–ІІ вв. н. э. Из этих предметов олубликована только монета (Брайчевский 1963: 33) Кроме того, в археологических фондах музея хранится бронзовый треножник, отнесенний к византийскому времени (Ханенко Б. И. и В. Н. 1907: 33; Каргер 1958: 195) (рис. 1). Он представляет собой посудину со сферическим, сплющенным по вертикали туловом и имеет отогнутый венчик и втулку, в которую вставлялась деревянная ручка (D=112 мм, L=140 мм). Этот сосуд поступил в музей в начале века из коллекции Б. И. и В. М. Ханенко. Он был найден в котловане при строительстве большого дома на территории Софиевского собора в Киеве и опубликован в 1899 году в журнале “Археологическая летопись Южной России” в разделе “Случайные находки”. В 1907 году в “Древностях Поднепровья” в разделе “Древности славянские” его публикуют Б. И. и В. М. Ханенко как бронзовую кадильницу византийского типа.

В 1958 году М. К. Каргер в монографии “Древний Киев” сделал попытку подвести итоги полустолетнего исследования Киева. Одна из глав первого тома этой работы посвящена изучению могильников на территории Киева. В ней М. К. Каргер определяет место находки треножника (погребение № 119) и дает такое описание: “В конце 90-х годов XІX века в усадьбе Софиевского собора во время выборки земли для фундамента большого дома было разрушено интересное захоронение с трупосожжением. Из-за невнимательного отношения к объекту находка была потеряна для науки. Очевидец, который случайно посетил место строительства дома, видел на дне котлована на значительной глубине остатки огромного кострища, особое внимание вызвал бронзовый котелок или курильница и многочисленные куски перегорелой ткани. Но возникает вопрос: было ли это погребением?”

В. В. Хвойко в своей работе “Древние обитатели Среднего Поднепровья и их культура в доисторические времена” отметил, что во время раскопок в Киеве не раз встречались захоронения с трупосожжением, которые состояли из кострища с остатками пережженных костей и кострища с сосудом, в который были положены остатки тела умершего. В. В. Седов в Археологии СССР “Восточные славяне VІ-XІІІ вв.” в главе “Дружинные курганы” дает описание захоронения с кремацией. На площадке, выбранной для сооружения насыпи, устраивали костер и клали в него умершего, одетого в лучшие одежды, в сопровождении вещей, которые, по мнению его современников, нужны были в загробном мире: орудия труда, вооружение, еда и др. После того как костер прогорал, кальцинированные кости собирали в глиняный сосуд – урну, которую ставили в центр костра, а потом к урне сгребали остатки костра. После завершения погребального ритуала насыпали курган.

В кострище же, выявленном на территории Софиевского собора, остатков костей, погребальной урны и погребального инвентаря не обнаружено, а на поверхности бронзового треножника лишь немного копоти. Таким образом, можно сделать вывод, что кострище, которое было найдено в XІX веке на территории Софиевского собора, не следует относить к погребению. Это предположение подтвердила и консультация сотрудника Института археологии Национальной академии Украины кандидата исторических наук Ю. И. Козуб, которая на протяжении длительного времени исследовала некрополь Ольвии.

Подобный сосуд известен из Ольвии (датируется І–ІІ вв. н. э.) и хранится в Одесском археологическом музее. Аналогичный треножник был найден при раскопках древнеримского города Помпеи. В Древнем Риме такие сосуды использовались в харчевнях для приготовления горячих напитков из вина. Про такие харчевни упоминают римские авторы Цицерон, Цезарь, Вергилий, Гораций, Светоний и др. В І в. н. э. в Помпеях на 10 тыс. населения было около 120 подобных заведений. При раскопках одной из главных улиц города было обнаружено 20 харчевен. Если допустить, что лишь половина жителей проводила здесь время, то это означает, что примерно на каждые 40 человек приходилась одна харчевня. Размещение их и особенности древнеримского быта указывают на то, что они обслуживали, в основном, местных жителей (Кнабе 1986: 122–152).

Таким образом, бронзовый треножник из археологической коллекции нашего музея можно отнести к римскому времени и датировать І–ІІ вв. н. э. Это полностью опровергает мнение предыдущих исследователей о византийском происхождении этого сосуда. В І-ІІ вв. н. э. территория Среднего Поднепровья была заселена племенами зарубенецкой культуры, для которых характерно наличие некоторого количества античных импортов. Предметы римского времени существовали на этой территории и в ІІІ-ІV вв. н. э., когда она была заселена племенами киевской и черняховской культур. Находки подобных вещей на территории Киева свидетельствуют о торговых связях проживавшего здесь населения с Римской империей в первых веках нашей эры.

M. A. Khomchik. A Bronze Roman Tripod from the Collection of the National Historical Museum of Ukraine

The National Historical Museum of Ukraine has a bronze vessel found in Kiev and hitherto considered as Byzantine.

On the basis of some parallels known from Olbia and Pompeii we define this object as a Roman manufacture of the 1st–2nd century A.D. It is thus supplementing the number of rare finds of the Roman period from Kiev and extends our knowledge of the trade links of the territory of what is now Ukraine with Italy.

В. И. Денисова. К некрополю Ольвии начальной поры (даты, находки, гипотезы)

Античные памятники Северного Причерноморья с последних десятилетий XVIII в. стали объектом пристального внимания русской научной общественности. Повышенный интерес вызывала ионийская колония Ольвия, находившаяся на правом берегу Бугского лимана, и примыкавший к ней курганный могильник, исстари носивший название "Урочище ста могил". Позже выяснилось, что со стороны степи территорию города Ольвия полукругом охватывал обширный грунтовой некрополь (рис. 1), на западе доходивший до Широкой балки, на севере – до Парутинской балки. Местонахождение Ольвии на землях, дарованных императрицей Екатериной II графу И.А. Безбородко, отрицательно сказалось на судьбе этого первоклассного археологического памятника. Владельцы имения до 1901 г. не давали разрешения на производство регулярных раскопок.

В 1901 г. член Императорской археологической комиссии Б.В.Фармаковский получил возможность развернуть систематические комплексные исследования территории города Ольвии и его грунтового некрополя. Работы велись ежегодно по 1915 г. включительно. За эти годы Б.В. Фармаковскому удалось успешно решить ряд узловых проблем, связанных с историей города. В некрополе под его руководством было исследовано более тысячи погребений различных периодов существования Ольвии и был найден участок с захоронениями наиболее раннего времени. После вынужденного длительного перерыва Б.В. Фармаковский в 1924 г. возобновил раскопки в Ольвии и вел их на протяжении трех полевых сезонов, в основном сосредоточившись на исследовании города.

Главные итоги изучения города Б.В. Фармаковский успел изложить сжато в нескольких обобщающих работах. Материалы некрополя Б.В. Фармаковский предполагал издать в виде отдельного сводного труда, но осуществить эту задачу не успел. При жизни Б.В. Фармаковского также не был составлен генеральный топографический план некрополя Ольвии. В настоящее время местонахождение погребений, исследованных Б.В. Фармаковским с 1901 по 1915 гг., можно определить лишь суммарно, сопоставляя с границами раскопочных участков (рис. 2) краткие заметки из полевой документации (документация раскопок Б.В. Фармаковского хранится в ИИМК РАН, Рукописный отдел, фонд № I).

Основная часть находок из раскопок ольвийского некрополя, добытых Б.В. Фармаковскнм, поступила в Отдел античного мира Гос. Эрмитажа. Здесь эти материалы были подвергнуты первичной научной обработке, а именно: разобраны по комплексам и продатированы. На погребальных комплексах классического и эллинистического времени в 1960-е гг. были составлены две кандидатских диссертации, доработанные затем в монографии (Козуб 1974; Парович-Пешикан 1974). Общим серьезным недочетом обеих монографий является отсутствие у их авторов должного внимания к археологическому материалу. Это обстоятельство сводит на нет любую попытку извлечь из указанных работ сколько-нибудь значимую научную информацию.

Находки из погребений ольвийского некрополя периода архаики были изучены и подготовлены к изданию В.М. Скудновой – старшим научным сотрудником Отдела античного мира Гос. Эрмитажа. Монография В.М. Скудновой, почти двадцать пять лет дожидавшаяся опубликования (Скуднова 1988), представляет собой обстоятельный строго научный труд. Поскольку материалы Б.В. Фармаковского из раскопок ольвийского некрополя и на сегодня остаются ключевыми для изучения различных аспектов истории Ольвии, трудно переоценить монографию В.М. Скудновой, раскрывшей археологические материалы одного из наименее освещенного историческими источниками периода в истории Ольвии – периода ее становления. Вместе с тем, для дальнейшего успешного поступательного движения в исследовании этого периода необходимо провести работу по уточнению дат ряда погребений, включенных в труд В.М. Скудновой. Частично эту задачу уже выполнили коллеги В.М. Скудновой при подготовке ее труда к печати. Такую работу следует продолжить, уделив специальное внимание, в частности, подбойным погребальным сооружениям, чтобы подкрепить предложенную В.М. Скудновой их дату (конец VI в. до н.э.) или ее скорректировать. Само собой очевидно, что работа по уточнению дат может проводиться лишь на базе исчерпывающей научной обработки (с последующей публикацией) всех находок из погребальных комплексов, рассмотренных В.М. Скудновой, а также, параллельно, путем уточнения дат уже опубликованных групп керамических находок, например, кольцевидных асков.

Наряду с выполнением перечисленных задач назрела необходимость внимательно присмотреться к такой категории ольвийских находок, как оформленные в "зверином стиле" бронзовые зеркала (рис. 3). За ними в отечественной литературе давно закрепилось название "ольвийские" и сложилась традиция считать их греческими зеркалами. Как известно, зеркала такого типа – довольно частые находки в Дунайском регионе (Семиградье, Трансильвания). Еще во второй половине XIX в. они привлекли внимание западноевропейских исследователей. Тогда же сформировалось несколько точек зрения относительно их "этнической принадлежности", а также о путях их проникновения в указанный регион. После того, как в ольвийских погребениях архаического периода было найдено несколько подобных зеркал и бронзовая пряжка, украшенная в "зверином стиле" (рис. 4), Б.В. Фармаковский выступил с утверждением (Фармаковский 1914), что местом формирования этого своеобразного стиля (по Б.В. Фармаковскому – "в сущности, ионийского") была Ольвия и что их изготовлением занимались ольвийские мастера-бронзолитейщики для поставок в Скифию.

Первое слагаемое этой гипотезы Е.В. Фармаковского в дальнейшем поддержки у исследователей не получило. Второе слагаемое, без дополнительных научных разработок, было "растиражировано" в работах различных авторов. В частности, Ольвии приписали статус бронзолитейного центра. В современной научной литературе укоренилось еще одно ошибочное представление: якобы в Ольвии было обнаружено значительное число зеркал "звериного стиля". В действительности, их всего тринадцать (Скуднова 1962). В Карпатском регионе их найдено значительно больше.

Специального внимания требует и общая оценка архаического некрополя Ольвии. Так, Б.В. Фармаковский полагал, что ольвийский некрополь обладает всеми чертами, свойственными некрополю эллинского демократического полиса. В последующее время С.И. Капошина, со ссылкой на отдельные элементы погребального обряда и на могилы воинов, обнаруженные в некрополе, высказала заключение о присутствии в составе населения Ольвии начального периода выходцев из автохтонного "варварского" населения. (Капошина 1950; 1956). Эта точка зрения позже была отвергнута (Капошина 1950; 1956). В настоящее время точка зрения С.И. Капошиной возрождена (Бессонова 1991) и подкреплена дополнительными ссылками, в частности, на присутствие в составе погребального инвентаря каменной плиты (в ряде могил), а также (в нескольких могилах) предмета из камня, называемого плита-блюдо (рис. 5).

Итак, становится очевидным, что для дальнейшего изучения истории Ольвии начального периода необходимо расширить базу источников, как путем углубленного изучения архива экспедиции Е.В. Фармаковского, так и публикацией археологических материалов, относящихся к указанному времени.

V. I. Denisova. About the Necropolis of Olbia of the Early Period (Dates, Finds, Hypotheses)

Since the last decades of the 18th century ancient sites of the northern Black Sea area attracted the attention of Russian scientific community. Particular interest was concentrated on the Ionian colony of Olbia situated on the right bank of the Bug estuary and the adjoining it mound cemetery from olden times called “The Grove of Hundred Graves”. Later, it was revealed that a vast field cemetery encompassed the area of the city of Olbia on the steppe side (fig. 1) stretching as far as the Shirokaya Balka to the west and the Parutinskaya Balka to the north. The fact that Olbia was situated on the lands granted by Empress Catherine II to Count I. A. Bezborodko affected adversely the destiny of this first-rate archaeological site. Until 1901, the owners of the estate did not give permission to conduct regular excavation.

In 1901, Member of the Imperial Archaeological Commission B. V. Farmakovskiy got the opportunity to begin extended systematic interdisciplinary investigations of the Olbian urban territory and its field necropolis. The works had been conducted annually until 1915. During these years Farmakovskiy successfully solved a number of basic problems of the city’s history. Under his direction over thousand burials of different periods of Olbia’s existence has been investigated on the necropolis and the area of the earliest graves has been revealed. In 1924, after a forced long interruption, Farmakovskiy resumed excavation in Olbia and conducted it during three field seasons focusing his attention chiefly to the investigation of the city’s territory.

B. V. Farmakovskiy had described briefly the major results of the investigation of the city in a number of summarising publications. He intended to publish the materials from the necropolis in form of a composite work, however, he had had no time for that. Moreover, during his life no overall topographic plan of the Olbian necropolis had been drawn. At present, the position of the burials investigated by Farmakovskiy in 1901–1915 may be defined only summarily by comparison of the brief notes in the field documents (the descriptions of Farmakovskiy’s excavations are preserved in the Manuscript Division of IIMK, RAS, File no. 1) with the boundaries of the excavated areas (fig. 2).

Most of the finds from the Olbian necropolis uncovered by Farmakovskiy entered the collection of the Departmnet of Classical World of the State Hermitage, where they have been subjected to initial scientific procedures: sorting according to their contexts and dating. The burial sets of the Classic and Hellenistic periods made up the basis for two candidate theses prepared in 1960-s and later re-worked into monographs (Козуб 1974; Парович-Пешикан 1974). The major deficiency of both of the monographs was the authors not paying the due attention to the archaeological evidence, that whittles away any attempts to derive a scientifically significant information from these works.

The finds dating to the Archaic period from the Olbian necropolis have been studied and prepared for a publication by V. M. Skudnova, Senior Research Assistant of the Departmnet of Classical World, the State Hermitage. Skudnova’s monograph which had been awaiting its publication for twenty five years (Скуднова 1988) is a thorough and strictly science-based work. Since Farmakovskiy’s materials from the necropolis even now remain the basic ones for studying various aspects of Olbia’s history, one can hardly overestimate Skudnova’s monograph which presents archaeological evidence on one of the least illustrated in historical documents periods of Olbia’s history – the period of its establishing. However, for a successful continuation of the studies of this period a more precise dating of a number of burials comprised by Skudnova’s work is necessary. This task has been partly fulfilled by Skudnova’s colleagues during preparation of her work for publication, but the study should be continued paying a special attention, in particular, to catacomb burial structures to confirm or to correct their dates (the late 6th century B.C.) proposed by Skudnova. It is clear that correction of dates may be done only on the basis of a comprehensive scientific analysis (with subsequent publication) of all finds from the burial sets considered by Skudnova, and simultaneously by correcting the dates of already published groups of pottery, e.g. ring askoi.

Beside fulfilling the tasks already noted it is urgent to consider more attentively such group of Olbian finds as the bronze mirrors decorated in the “animal style” (fig. 3). In Russian literature they have been called “Olbian” for a long time and it is a tradition to consider them as Greek mirrors. Mirrors of such a type are known to be fairly common finds in the Danube region (Semigradye, Transylvania). As early as the second half of the 19th century they attracted attention of West European scholars. Even then several views as to their “ethnical belonging” and of the routes of their penetration into the region under discussion formed. After revealing a number of similar mirrors together with a bronze buckle decorated in the “animal style” (fig. 4) in Olbian burials of the Archaic period, B. V. Farmakovskiy asserted (Фармаковский 1914) that Olbia was the place of formation of this specific style (“actually an Ionian one” according to Farmakovskiy) and that Olbian bronze-cast craftsmen made these artefacts for exporting them to Scythia.

Later the first term of Farmakovskiy’s hypothesis had not received a support, however, the second one without any additional scientific analysis had been “replicated” in works of different authors; to Olbia, in particular, a status of a bronze-casting centre was ascribed. Also, another erroneous concept has rooted in the present day scientific literature: as though a considerable number of “animal style” mirrors have been found in Olbia. Actually, they are only thirteen (Скуднова 1962). Much more have been registered from the Carpathian region.

The overall estimation of the Archaic necropolis of Olbia also needs a special attention. Thus, Farmakovskiy supposed that the Olbian necropolis possessed all the features typical to a necropolis of a Hellenic democratic polis. Later, S. I. Kaposhina, referring to certain elements of the burial rite and warriors’ graves revealed on the necropolis, concluded that the Olbian population in the initial period included natives of an autochthonous “Barbarian” peoples (Капошина 1950; 1956). This view was then rejected, however at present, Kaposhina’s hypothesis is revived (Бессонова 1991) and corroborated with additional references, in particular, to the presence of a stone slab among the funerary set in a number of graves, and in a few graves of a stone object called slab-dish (fig. 5).

Thus it is clear that for continuation of the study of Olbia’s history of the initial period it is necessary to expand the base of sources both by a deep study of the archives of Farmakovskiy’s expedition and by publication of the archaeological evidence dated to the period under discussion.

С. Г. Кляшторный. Новые открытия древнетюркских рунических надписей на Центральном Тянь-Шане

В 1998 и 2000 гг. кыргызские археологи Куват Табалдиев и Ораз Солтобаев в ходе археологических работа в Кочкорской долине (Центральный Тянь-Шань) обнаружили новую группу рунических надписей на камнях-валунах. К настоящему времени открыто восемь памятников с девятью текстами разной степени сохранности.

Кочкорская долина расположена на высоте 1900–2200 м, в верховьях р. Чу и обильно орошена многочисленными притоками этой реки. Длина долины около 80 км, ширина до 20 км. Долина замкнута в кольцо снежных хребтов – Киргизского на севере и северо-западе, Джумгала на юге и Терскей Ала-Тоо на востоке. К ним примыкают вторгающиеся в долину мелкие горные цепи. Долина р. Чу открывает Кочкорскую равнину к юго-западному берегу Иссык-Куля, туда, где в древности пролегала одна из основных трасс Великого Шелкового пути.

Кочкорская долина насыщена погребальными и поминальными памятниками древнетюркского времени (VI–X вв.), в исследовании которых основная заслуга ныне принадлежит К. Табалдиеву (Табалдиев 1996).

Валуны с руническими надписями обнаружены в юго-восточной части долины, в местности Кок-Сай, у подножья горной цепи Укок, на высоком берегу сухого древнего русла. Кроме камней с текстами обнаружены камни с многочисленными силуэтными изображениями горных козлов, архаров, двугорбых верблюдов, всадников и пеших охотников, стреляющих в зверей из лука. Надписи выработаны сплошной или точечной выбивкой. Для надписей были использованы наиболее массивные камни. Все надписи сопровождаются одинаковой тамгой, а некоторые из них и наскальными рисунками.

В августе 2000 г. К. Табалдиев передал мне эстампажи надписей и несколько фотографий для изучения и публикации, а также справку о местоположении памятников. Далее я излагаю первые результаты своего исследования.

Итак, выявлена новая группа рунических памятников, по репертуару знаков и дукту совершенно идентичная таласской группе надписей. От надписей Таласа новые находки палеографически отличает лишь направленность строк и размеры знаков. В таласских надписях на камнях-валунах принято круговое расположение текста, в кочкорских – горизонтальное линейное, с вертикальным расположением строк. Характерны для кочкорских надписей необычно крупные знаки, это как бы “плакатное” письмо, хорошо видное сверху с высоты 1,5–2 м, то есть предназначенное для чтения человеком, сидящем на коне. Тем не менее, палеографическая идентичность обоих подгрупп позволяет отнести их к одной письменной традиции и датировать одной эпохой. Время создания таласских надписей уже было установлено мною – 716–739 гг., то есть вторая половина периода существования в Семиречье и на Тянь-Шане Тюргешского каганата, сохранившего старое название “государство Десяти Стрел” (Kljashtorny 1990; Кляшторный 1999). Кочкорские надписи, как и таласские, являются письменными памятниками Тюргешского эля.

Вместе с тем, кочкорские надписи функционально совершенно иные, чем таласские. Памятники Таласа – эпитафии, поминальные надписи, типологически подобные кыргызским эпитафиям Енисея. Среди кочкорских надписей нет ни одной эпитафии, они принадлежат к совершенно иному классу тюркской руники. Впервые этот класс наскальных надписей был выделен мною в 1978 г., при публикации Хэнтэйской надписи из Северо-Восточной Монголии (Кляшторный 1978). Еще несколько подобных надписей были открыты мною в Южной Гоби (готовятся к публикации) Все они привязаны к территории зимних кочевий и содержат три обязательных элемента: имя создателя надписи, его родовую тамгу и название местности. Иногда (в Хэнтэйской надписи) вместо названия места указывается год стоянки (по двенадцатилетнему циклу).

Все эти надписи являются своего рода памятниками обычного права кочевников. Согласно существовавшим среди тюркских и монгольских племен нормам землепользования, право на постоянно или преимущественное пользование зимниками определялось сроком давности пользования и свидетельствовалось какими-либо знаками прежнего пребывания. У казахов, например, еще в прошлом веке таким знаков мог быть воткнутый в землю шест или родовая тамга, начертанная на глине вблизи кошары. Очевидно, что наиболее убедительным свидетельством был своего рода камнеписный документ, превращавшийся в часть местного ландшафта и указывающий кто и когда (или сколько раз) пользовался здешними угодьями. Поэтому, одна и та же формула многократно, скорее всего ежегодно, повторялась, а сами надписи высекались на видном месте крупными знаками и были предельно кратки.

Однако, кочкорские надписи имеют еще одну особенность. Там, где знаки видны полностью, сохранилось древнее название Кочкорской долины – Ярыш; отмечается ее принадлежность “стране десяти стрел”, то есть государственная отнесенность, и употреблена форма принадлежности множественного числа – “наш Ярыш”. Хозяин долины, “муж-воин Адык”, говорит как бы от имени государства. Что скрывается за словами Адыка?

В год создания таласских и кочкорских памятников, к западу от Сыр-Дарьи в войнах с арабами решалась судьба Средней Азии. Жители Согда и Хутталя все еще отстаивали свою независимость и свои древние верования. Их союзниками в сопротивлении исламу были тюргеши. Все перипетии борьбы подробно описал великий арабский историограф ат-Табари (IX в.) и в его “Истории”, среди прочих деталей, содержится рассказ о том, как тюргешский каган собирал и готовил к походу свое огромное войско. Вот рассказ ат-Табари: “Хакан приказал своим готовиться к войне. А у хакана были во владении луг и заповедные горы, к которым никто не приближался и не смел в них охотиться, ибо они были оставлены для (подготовки) к войне. Пространство, которое занимал этот луг, было в три дня (пути) и заповедника в горах – три дня. И люди стали готовиться (к походу). Они выпустили пастись свои стада (на заповедный луг), стали дубить шкуры убитых на охоте животных и делать из них сосуды, стали изготавливать луки и стрелы” (Ат-Табари 1987: 242).

О подобных заповедниках-куруках, где тюркские и монгольские владетели готовили войско к походу, впоследствии рассказал Рашид ад-дин. Где же был курук тюргешского хана? На этот вопрос отвечает надпись Тоньюкука.

В 711 г., после победы над енисейскими кыргызами, Тоньюкук готовился к большой войне с союзниками кыргызов, тюргешами. И он послал на запад своих разведчиков, чтобы те выяснили намерения тюргешского кагана. Вот что донес Тоньюкуку его разведчик: “на равнине Ярыш собралось десять тюменов войска (тюргешей)”. А трое других разведчиков донесли, что все войско “Десяти Стрел” выступило в поход , и тюргешский каган приказал ему собраться на “равнине Ярыш” (Малов 1951: 62).

Сведения арабского историографа, рассказ Тоньюкука и наскальные надписи Адыка сошлись и совпали. Великим куруком тюргешских каганов, сборным пунктом их армии и отправной точной походов была Ярышская равнина, ныне именуемая Кочкор. Лишь два конных перехода по долине Чу (через Боамское ущелье) отделяли Ярыш от столицы кагана, Суйаба.

Таков исторический контекст новой находки кыргызских археологов.

S. G. Klyashtornyi. New Discoveries of Ancient Turkic Runic Inscriptions in the Central Tien Shan

The article gives a reading and interpretation of eight ancient Turkic runic inscriptions which were found in 2000 in the Kochkor Valley (the Central Tien Shan).

These inscriptions are dated to the first half of the 8th century. They include the name of the scriber (Adyk), the name of the Kochkor Valley in those days (Yarysh) and indicate their belonging to the “Country of Ten Arrows” (Türgesh state).

К. В. Павлова. Поливная керамика городища Осовик

В настоящей статье описывается поливная керамика городища Осовик Рогнединского района Брянской области из раскопок 1969, 1972–1978 гг., представленная мелкими, рассеянными по площади раскопа (3500 кв. м) обломками примерно от 40–45 сосудов, датируемых XII–XIII вв. Основная масса этих обломков принадлежит поливным кувшинам. Другие категории поливной посуды (горшки, чашки, миски, кружки) представлены здесь единичными маловыразительными фрагментами.

Вся поливная посуда этого памятника сформована на гончарном круге из так называемой беложгущейся глины, имеет серовато-белый или розоватый цвет черепка в изломе, богато и разнообразно орнаментирована, покрыта светло-желтой прозрачной свинцовой поливой. Зеленая или коричневая полива встречается в единичных случаях, что отличает осовикскую поливную посуду от поливной посуды некоторых древнерусских городов.

Из обломков кувшинов удалось восстановить три сосуда и два реконструировать графически, а также выделить пять основных типов кувшинов грушевидной, яйцевидной, шаровидной формы и формы, близкой к бутыли). Все восстановленные кувшины имели узкое высокое горло с широким раструбом на конце. На переходе от тулова к горлу у всех кувшинов есть небольшой валик шириной 6–8 мм. Вся поливная посуда Осовика изготовлена местными гончарами из местных подручных материалов, употреблявшихся и для изготовления неполивной керамики. Своеобразие поливной посуды Осовика дает возможность предполагать, что здесь в XII–XIII вв. развивалось собственное производство этой категории керамики, которое в более благоприятных условиях, возможно, выросло бы в крупный центр изготовления поливной посуды.

This article presents a description of glazed pottery from the town-site Osovik in the Rognedinskiy Region of the Bryansk Oblast. The pottery was found during excavations of 1969, 1972–1978 as small fragments of about 40–45 vessels dated to the 12th–13th centuries and dispersed throughout the excavated area (3500 sq. m.). Most of the fragments belonged to glazed jugs. The other kinds of glazed ware (pots, cups, bowls and mugs) were represented here only by rare and nonindicatory fragments.

All glazed ware from this site was made on a potter’s wheel of the so-called ‘white-fired’ clay which is greyish-white or pinkish in section; it is richly and diversely decorated and coated with pale-yellow transparent lead glaze. Green or brown glaze is found only in rare cases distinguishing the Osovik glazed ware from that of some ancient Russian towns.

It was possible to restore three and to reconstruct graphically two of the vessels and to consider a division of the jugs into five major types with pear-like, egg-like, globular and bottle-like shapes. All of the restored jugs had a narrow high neck with a wide bell-shaped mouth. All jugs had a small encircling ridge 6–8 mm wide at the transition from the body to neck. The glazed ware from Osovik was produced exclusively by local potters using local materials, the same as it was for manufacturing unglazed ware. The peculiarity of the Osovik glazed ware suggests that in the 12th–13th centuries an own production of this type pottery was developing here and, in more favourable conditions, it could have resulted in the formation of a large centre of manufacture of glazed ware.

Г. Д. Пугаченкова. Еще раз об Иштархане и дворце Дилькуша

В данной статье автор вновь возвращается к проблеме интерпретации мавзолея темуридского времени Ишратхана в Самарканде. Дело в том, что существует и другая точка зрения, отстаиваемая П. Захидовым, отождествляющим этот мавзолей с дворцом Дилькуша. Несостоятельность такого отождествления и обоснованность первоначальной интерпретации этого памятника как мавзолея подробно и детально аргументируется автором.

G. D. Pugachenkova. Once More about Ishrat-Khaneh and Dilkush’s Palace

The author returns to the problem of interpretation of the 'Ishrat-Khaneh mausoleum in Samarkand dating to the Timurid period. For there is another point of view supported by P. Zakhidov who identifies this mausoleum with Dilkush’s palace. In this paper, the unfoundedness of such an identification and the validity of the original interpretation of the site as a mausoleum are discussed in detail.

АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ АРХЕОЛОГИИ

В. Е. Щелинский. О соотношении формы и функции орудий труда нижнего и среднего палеолита

Вопрос корреляции морфологических типов нижне- и среднепалеолитических орудий и их функций, издавна привлекавший к себе внимание исследователей, не потерял своей актуальности и в наше время. Причина этому заключается в том, что с ним связано решение других важных и более общих вопросов таких как развитие хозяйства, формирование культурных традиций и сложение социальной организации людей на начальных этапах становления человеческого общества. В конкретно научном плане он имеет прямое отношение к интерпретации (культурной, хозяйственной, адаптивной) повсеместно выявившихся технико-типологических различий инвентаря стоянок нижнего и среднего палеолита, достоверность которой в немалой степени зависит именно от полноты наших представлений о былых функциях и процессах формообразования разных морфологических категорий древнейших каменных орудий.

Сейчас технико-типологическое своеобразие археологических комплексов нижнего и среднего палеолита трактуется по-разному. Существует, в частности, давно высказанное мнение, обоснованное прежде всего Ф. Бордом, согласно которому большинство разновидностей, например, мустьерских индустрий, больше известных и лучше изученных, по сравнению с ашельскими и доашельскими индустриями, имеет культурное происхождение. При этом не исключается, что некоторые технико-типологические признаки инвентаря стоянок были обусловлены преобладанием на них той или иной производственной деятельности (Bordes 1953; 1961; 1981; Bordes et de Sonneville-Bordes 1970). Ф. Борд основывался на допущении, отчасти подкреплённом этнографическими наблюдениями и экспериментами по изготовлению и использованию моделей каменных орудий, что палеолитические орудия, в том числе и самые древние, изготавливались и функционировали по тем же общим законам, что и современные орудия или орудия сравнительно недавнего времени (Bordes 1961; 1967). Исследователь неоднократно возвращался к проблеме объяснения причин различий орудий на стоянках и отстаивал свою позицию перед своим главным оппонентом Л. Бинфордом, предложившим объяснять вариабельность мустьерских комплексов не культурными традициями изготовления тех или иных типов орудий, а исключительно функциональными различиями стоянок (Binford and Binford 1966). Построения этого исследователя целиком базируются на функциональных оценках орудий, хотя он специально не исследовал эти последние, а лишь приписывает им совершенно произвольно те или иные функции. Исследователь в своих выводах исходит из этнографических наблюдений. Поэтому не удивительно, что общие заключения Л.Бинфорда и его последоватлей, касающиеся, например, распознания в инвентаре стоянок функционально связанных групп орудий, как бы отражающих разные виды деятельности людей, подразделения на этой основе стоянок на базовые лагеря, рабочие лагеря и временные лагеря, равно как и социально-производственного уклада мустьерских охотников, не могут не представляться мало убедительными.

Популярна, прежде всего на Западе, ещё одна, надо сказать, совсем не новая точка зрения, объясняющая технико-типологическое разнообразие нижне- и среднепалеолитических индустрий опять же не культурными, а природными (адаптивно-экологическими) факторами, в частности, наличием или отсутствием подходящего каменного сырья для орудий и предполагаемой высокой изменчивостью форм каменных орудий в процессе их изготовления и использования (Cahen 1985). В основе этой точки зрения лежит спорное общее соображение о якобы очень неразвитых технических способностях и потребностях архантропов и палеоантропов и, следовательно, о весьма низком уровне развития культуры, примитивности и полифункциональности орудий в нижнем и среднем палеолите.

Для подтверждения той или иной из отмеченных точек зрения несомненно важную роль могли бы сыграть сведения о конкретных функциях орудий из инвентаря стоянок. Однако они остаются малоизвестными и практически не принимаются в расчёт. Одни исследователи просто принимают на веру, что форма и функции палеолитических орудий были достаточно связаны. Другие из них, скорее солидарны с С.А. Семёновым, полагавшим, что древнейшие палеолитические орудия разной формы “использовались для одних и тех же операций и, наоборот, при одинаковой форме – они имели разные функции” (Семёнов 1968: 4–5).

Такие различия в оценке функций нижне- среднепалеолитических орудий в общем-то не удивительны, если не обращаться к их специальному изучению. Эти орудия несомненно своеобразны. Их зачастую трудно определить, сравнивая с орудиями труда более поздних исторических эпох. Им свойственна нестандартность обработки и, как следствие этого, большое разнообразие форм. При анализе далеко не всегда сразу ясно, какие из морфологические признаки орудий являются функциональными, а какие образовались на них вследствие случайных причин или, напротив, будучи неслучайными, могут нести, скорее, стилистическую нагрузку, отражая, тем самым, те или иные традиции обработки камня и оформления орудий. Иначе говоря, внешний облик этих орудий, за редким исключением, почти ничего не говорит об их функциональном назначении, которое может быть истолковано в самых широких пределах.

Таким образом, очевидно, что орудия нижнего и среднего палеолита нельзя понять в полной мере без специального функционального анализа и соответствующей смысловой оценки их морфологических признаков на основе анализа следов использования на этих орудиях. При этом кажется несомненным, что функциональному изучению должен предшествовать морфологический анализ орудий, чтобы установить являются ли они законченными и сохранились ли в первоначальном виде. Иначе говоря, необходимо, по возможности, распознать и отложить в сторону незаконченные, сломанные и переделанные (переоформленные) орудия. Конечно, это непростая и не всегда полностью выполнимая процедура, но она необходима. Незаконченное состояние лучше прослеживается у двустороннеобработанных орудий, имевщих относительно сложную технологию изготовления, а именно у ручных рубил, ножей, наконечников копий (дротиков) и некоторых других. Для большинства орудий на отщепах и пластинах (остроконечников, скрёбел и других) трудно допустить существование технологически переходных или незаконченных форм. Эти орудия изготавливались по мере необходимости и сразу в законченном виде, хотя одни из них бывают изготовлены лучше, другие — хуже. Отличить целые и сломанные орудия также не составляет большого труда. Орудия ломались как в процессе изготовления, так и при использовании в работе. Но и в том, и в другом случаях на них имеются характерные отличительные признаки. Надо сказать, что сейчас особенно подробно изучены следы поломок и повреждений каменных орудий, служивших наконечниками метательного оружия (Fischer et al. 1984; Geneste et Plisson 1986; Geneste and Plisson 1993; Plisson, Geneste 1989; Shea 1988; 1993; Љcelinskij 1994). Однако надо иметь ввиду, что сломанные орудия очень часто использовались повторно и при этом в той или иной мере переделывались в другие орудия. В этих случаях новое орудие непреднамеренно приобретало усложнённую форму за счёт сохранения на нём некоторых морфологических элементов первоначального орудия. Анализировать такие орудия довольно сложно. Столь же затруднительно бывает распознать другие переделанные или переоформленные орудия, так как объективных признаков для их выделения немного. Последние, пожалуй, ограничиваются лишь неодинаковой патиной и разным блеском на поверхности орудий, указывающими на неоднократную их обработку. Таких орудий может быть больше в пещерных археологических комплексах. Обитая в пещерах, палеолитические люди вынуждены были из-за нехватки каменного сырья для орудий повторно использовать старые каменные орудия, которые они находили на полу пещер. На это одним из первых обратил внимание С.А. Семёнов, изучая мустьерские орудия из Малой Воронцовской пещеры на Северо-Западном Кавказе (Semenov 1970). По С.А. Семёнову, орудия из этой пещеры представляют собой лишь “огрызки” от былых орудий. Их первоначальная и конечная форма во многом отличаются одна от другой. И всё это было следствием того, что “от долгого употребления рабочие края орудия затуплялись, неоднократно подправлялись ретушью, пока орудие не переставало эффективно использоваться для какой-то одной цели, после чего его переключали на другую, отличающуюся по кинематике” (Семёнов 1972: 20). Интересно, что эти мысли, высказанные С.А. Семёновым 30 лет назад, сейчас повторяют, разумеется, в чём-то дополняя их и по-своему аргументируя, ряд западных исследователей, например, Н. Роллан, Х. Дибль и другие (Rollan 1977; 1981; 1988; Dibble 1984; 1988). Нарисованная С.А. Семёновым картина постепенной трансформации в ходе использования мустьерских орудий Малой Воронцовской пещеры от одних форм к другим формам нам кажется не совсем правдоподобной и, конечно, не может быть перенесена на все орудия нижнего и среднего палеолита.

Не вызывает сомнений, что использование орудий приводило к их затуплению и, вследствие этого, к необходимости подправки или дополнительной обработки с целью нового заострения для дальнейшего эффективного использования. При этом, как мы теперь хорошо знаем, по экспериментальным данным, скорость затупления и, следовательно, частота и характер дополнительной обработки у разных орудий были различными и прямо зависели оттого, какие функции выполнялись орудиями. Медленно и малозаметно изнашивались орудия, служившие для резания мяса, шкур и других мягких материалов. Причём, и это самое главное, подправка этих орудий не требовала сколько-нибудь заметного преобразования их лезвий. От края лезвия орудия достаточно было снять две-три маленьких чешуйки, чтобы орудие вновь стало пригодным для эффективного использования. Несколько быстрее и внешне достаточно выражено затуплялись при использовании каменные орудия (из кремня ли, или других пород камня), которыми рубили, тесали и скоблили твёрдые материалы такие как дерево, кость и рог. Рабочие лезвия их не только истирались, но и выкрашивались и нередко ломались. Для нового заострения таких орудий требовалась более значительная дополнительная обработка, которая при неоднократном повторении существенно изменяла первоначальный вид лезвий и орудий в целом. Таким образом, в отношении прежде всего этих орудий мы имеем некоторые основания думать, что они могли быть изменчивыми в плане формы. Весьма вероятно, что для работы по твёрдым материалам первоначально брались орудия в виде простых отщепов и пластин, которые от использования и периодических ретушных подправок постепенно преобразовывались в более сложные по форме орудия, например, в отщепы и пластины с ретушью, простые и двойные скрёбла, зубчатые и выемчатые орудия. Мы приводим здесь эти сведения только для того, чтобы лишний раз обратить внимание на то, что объективных, а именно производственных причин, приводящих к трансформации одних форм орудий в другие формы орудий, в частности, от простых к сложным, в нижнем и среднем палеолите было, по-видимому, не так уж и много. Конечно, нельзя исключать полностью того, что в особенно неблагоприятных условиях жизни людей, при полном дефиците каменного сырья (теоретически это мало вероятно), преобразование форм орудий в процессе использования могло быть значительным.

Об ограниченности переработки одних орудий в другие орудия свидетельствует и тот неоспоримый факт, что в составе каменного инвентаря стоянок нижнего и среднего палеолита имеется немало хорошо сохранившихся орудий. При этом, как показывают исследования, многие из них пригодны для функционального изучения на основе трасологического анализа.

Надо сказать, что метод трасологического изучения функций орудий из археологических комплексов, в разработке которого исключительно важную роль сыграли исследования С.А. Семёнова (Семёнов 1940 а,б; 1941; 1950; 1954; 1957), сейчас находится на достаточно высоком уровне развития и успешно применяется в комплексных исследованиях археологических коллекций, относящихся к самым разным историческим эпохам. Свой вклад в совершенствование этого метода внесли многие исследователи, нередко акцентирующие внимание на разных аспектах следов использования орудий (Семёнов, Щелинский 1971; Щелинский1974; 1977; 1983; 1987; 1988; 1991; 1992 а; 1994 г; Љcelinskij 1994; Коробкова 1978; 1987; Korobkova 1981; 1993; Коробкова и др. 1982; Коробкова, Щелинский 1971; 1996; Keeley 1976; 1977; 1980; Keeley and Newcomer 1977; Newcomer 1979; Newcomer et al. 1986; Anderson 1980 a; Anderson-Gerfaud 1981; 1986; 1988; Beyries 1981; 1982; 1984; Beyries and Boeda 1983; Moss 1983 a,b; 1986; Moss and Newcomer 1982; Plisson 1982; 1985; 1986 a,b; 1988; Vaughan 1986; Tringham et al. 1974; Odell 1975; 1977; 1981; Mansur-Franchomme 1983; 1986; Kamminga 1979; Gysels and Cahen 1982; Unger-Hamilton 1985; Levi-Sala 1986; 1988; Roy 1982). Вследствие этого сегодня трасологический метод в археологии приобрёл синтетическое содержание и является довольно эффективным методом в функциональных исследованиях первобытных орудий труда. При этом, в зависимости от целей исследований, с помощью его можно получить функциональную информацию об орудиях разного уровня. Например, обращая преимущественное внимание на макроскопические следы использования (сильное истирание, пришлифовка, выкрошенность, забитость, обломы лезвия) можно констатировать применение орудий для тех или иных работ по твёрдым материалам, хотя и без точного определения самих этих материалов. Такой объём функциональной информации нередко бывает вполне достаточным для предварительной функциональной интерпретации орудий. Анализ микроскопических следов использования, особенно заполировки и линейных следов, позволяет составить более детальное представление об обрабатывавшихся орудиями материалах.

Функционально-трасологические исследования древнейших орудий труда имеют свою специфику и, пожалуй, особенно трудоёмки. Поэтому они пока не получили такого широкого размаха как, скажем, исследования такого рода коллекций верхнего палеолита и неолита. Тем не менее в настоящее время, благодаря исследованиям С.А. Семёнова, Л. Кили, П. Андерсон, С. Берие, Ю. Плиссона, Дж. Ши, Г. Казаряна (Семёнов 1961; 1966; 1972; Ерицян, Семёнов 1971; Праслов, Семёнов 1969; Keeley 1977; 1980; Keeley and Toth 1981; Anderson 1980b; Anderson-Gerfaund and Helmer 1987; Beyries 1984; 1986; 1987a,b; Beyries and Roch 1982; Thieme und Veil 1985; Veil u.a. 1994; Shea 1988; 1993; Kazaryan 1993; Frame 1988), а также нашим исследованиям (Щелинский 1974; 1975; 1981а,б; 1983; 1990; 1992; 1994а-г; Љcelinskij 1993; Ниорадзе, Щелинский 1990), мы располагаем всё же значительной и интересной информацией о твёрдо установленных функциях довольно большого количества орудий из инвентаря нижне- и среднепалеолитических стоянок, находящихся в разных географических регионах. В частности, нами были изучены достаточно крупные выборочные или полные коллекции орудий пяти пещерных стоянок, находящихся на Кавказе (Азых, Таглар, Ереванская, Сакажиа, Монашеская), трёх стоянок с территории Русской равнины (Кетросы, Носово I, Сухая Мечётка) и ряда других менее крупных местонахождений. Выборочные коллекции орудий из целого ряда стоянок Западной и Центральной Европы, Кавказа, Передней Азии и Африки были изучены нашими зарубежными коллегами.

Что же нового даёт эта информация для понимания характера связей между изготовлением (оформлением) и использованием древнейших палеолитических орудий труда? Суммируя имеющиеся сведения, можно сделать некоторые заключения.

Прежде всего выяснилось, что нижнепалеолитические и среднепалеолитические орудия имели весьма многочисленные производственные функции. С помощью этих орудий рубили, обтёсывали, долбили, раскалывали, резали, строгали, пилили, скоблили, сверлили, прокалывали. Разнообразятся и материалы, освоенные посредством орудий. Среди них: камень, дерево, кость (рог), шкуры, мясо, травянистые растения (см. табл. 1–9). В этом отношении древнейшие орудия, в сущности, ничем не отличаются от каменных орудий верхнего палеолита и более позднего времени (Щелинский 1974; 1983: 117–118; 1994), хотя механизм их формообразования и использования был несколько иным.

Сейчас, похоже, не вызывает сомнений, что наиболее древние нижнепалеолитические орудия в массе своей практически не оформлялись. Независимо от функции, они представляли собой простые отщепы. Эти отщепы перед использованием в качестве орудий труда не подвергались или почти не подвергались дополнительной обработке. В лучшем случае, мог иметь место отбор среди продуктов расщепления таких отщепов, форма которых лучше всего подходила для той или иной функции. Такой отбор сколов, использовавшихся в качестве готовых орудий, широко практиковался и в среднем палеолите, и, судя по всему, не утратил полностью своего значения также в более поздние эпохи каменного века. Орудия в виде простых отщепов, как показал анализ, были полифункциональными (см. табл. 1–7; 9). По мере использования прежде всего для работы по твёрдым материалам (дереву, кости, рогу) и периодических ретушных подправок они могли трансформироваться в более сложные по форме орудия. Именно так могли возникать некоторые орудия, которые по морфологическим признакам определяются при классификации как отщепы и пластины с ретушью, зубчатые орудия, простые скрёбла, двойные скрёбла, поперечные скрёбла, диагональные скрёбла. Названные орудия также были полифункциональными и применялись для разных операций и по разным материалам (см. табл. 1–9).

Однако уже в нижнепалеолитических коллекциях, наряду с многочисленными полифункциональными орудиями, представлены и до некоторой степени специализированные орудия, применявшиеся для работы в одной-двух близких по кинематике функциях. Производство этих орудий имело сравнительно сложную технологию. Они сразу же изготавливались в той или иной форме и, в отличие от других орудий, мало видоизменялись в процессе их онтогенеза. Наиболее ранними из таких орудий были галечные орудия в виде чопперов и чоппингов и различные ручные рубила. Надо думать, это были формы орудий, закреплённые многовековыми традициями обработки камня, чему в немалой степени способствовала регулярная повторяемость определённых видов хозяйственно-производственной деятельности людей, осуществляемых этими орудиями. Чопперы и чоппинги были рубящими орудиями (см. табл. 1; 9). Они предназначались преимущественно для работ по дереву (кости, рогу). При этом с помощью их названные материалы не только раскалывались (например, кости раскалывались для извлечения мозга), но и обрабатывались с целью производства других орудий труда, например, деревянных и роговых отбойников по камню, охотничьего вооружения (рогатин, копий, дубин) и орудий для собирательства (палок для копания земли). Чопперы и чоппинги применялись также для расчленения туш животных. Ручные рубила, напротив, изготавливались главным образом как мясные ножи, хотя спорадически они использовались и для других функций (см. табл. 1;9). Рубила были орудиями длительного пользования и при затуплении подправлялись нередко специальными приёмами, например, такими как снятие “tranchet blows” и подтёской дистального конца орудия.

В среднепалеолитических комплексах мы видим новые категории орудий, за которыми, как показывает трасологический анализ, были закреплены определённые функции. Среди них выделяются двустороннеобработанные листовидные и треугольные острия, асимметричные бифасы, нередко с обушком, остроконечники, некоторые категории скрёбел, выемчатые орудия и леваллуазские сколы.

Двустороннеобработанные листовидные и треугольные острия имели две связанные между собой функции. Прежде всего они были особыми остроконечными мясными ножам, а иногда и кинжалами. Одновременно эти острия служили наконечниками копий. В том и другом случае они являлись частью охотничьего вооружения среднепалеолитических охотников. Весьма сходные функции специальных мясных ножей и наконечников дистанционного оружия имели и орудия в виде остроконечников, изготовлявшихся на сколах без бифасиальной обработки (собственно мустьерская и леваллуазская категории такого рода орудий) (см. табл. 1; 2; 4; 6–9). Трасологические данные позволяют рассматривать эти остроконечники почти полными функциональными аналогами двустороннеобработанных листовидных и треугольных острий.

Асимметричные бифасы среднепалеолитических стоянок изготавливались в сущности только для одной функции. Они были ножами, причём в основном мясными ножами (см. табл. 9). Как и ручные рубила, эти ножи предназначались для длительного пользования. Затупившиеся от работы орудия подправлялись дополнительной ретушью, а также снятием плоских продольных или диагональных сколов, например, так, как это делалось на ножах типа прондник, что обеспечивало периодическое подновление их изношенных лезвий.

Орудия из группы скрёбел, как отмечалось, в основном определяются как полифункциональные орудия. Исключением являются, пожалуй, лишь угловатые скрёбла. Внешне эти орудия похожи на остроконечники, отличаясь от последних лишь асимметрией формы и нередко более мелкими размерами. Довольно сходны, как оказалось, обе категории орудий и по одной ведущей для них функции. В массе своей угловатые скрёбла были мясными разделочными ножами. Однако, в отличие от остроконечников, они, за редким исключением, не применялись в качестве наконечников копий, но весьма часто выполняли функцию проколок (см. табл. 1–5; 8; 9).

Выявившаяся функциональная стабильность выемчатых орудий в общем-то не удивительна, поскольку использование этих орудий лимитировалось их формой. Орудия с выемчатым лезвием изготавливались главным образом в качестве особых скребков и строгальных ножей для дерева (кости, рога) (см. табл. 2; 4; 9).

Леваллуазские сколы специально изготавливались как готовые орудия, конкретное функциональное назначение которых определялось их заданной формой. Леваллуазские остроконечники чаще всего были особыми мясными ножами и наконечниками копий. Отщепы и пластины леваллуазских типов использовались как ножи для работы по разным материалам. Особенно часто они служили мясными ножами (см. табл. 2–4; 6; 9).

Надо отметить, что в инвентаре среднепалеолитических стоянок, наряду с обычными категориями специализированных орудий, обнаруживаются и другие намеренно оформленные орудия. Однако это были единичные, несерийные орудия оригинальной формы. Такие орудия изготавливались спорадически по мере необходимости для выполнения каких-то определённых видов работ, не получивших, однако, широкого распространения в производственной практике среднепалеолитических людей.

Таким образом, есть все основания полагать, что орудия нижнего и среднего палеолита не были примитивными и исключительно полифункциональными, как их часто безосновательно оценивают. Они, вне всякого сомнения, изготавливались вполне целенаправленно. При этом нередко изготавливались специализированные легко подновляемые подправкой орудия длительного пользования, предназначавшиеся для одной или двух близких функций. Основной побудительной причиной изготовления таких орудий, надо думать, была целиком осознанная потребность эффективно выполнять с помощью их конкретные виды работ, которые были более или менее постоянными. Тем самым, не подтверждается мнение о том, что древнейшие орудия намеренно изготавливались как полифункциональные и лишь постепенно они были заменены, в порядке разделения функций, орудиями специального назначения (Bordes 1967: 41; Семёнов 1968: 153). Прав был В.П.Алексеев, писавший, что “уже на заре орудийной деятельности мы сталкиваемся с разнообразием форм орудий, отражающим и их функциональное разнообразие, этим полностью опровергаются традиционные утверждения, согласно которым переход от ранних эпох палеолита к более поздним представлял собой путь эволюции от единичного орудия – шелльского рубила – к орудиям нескольких разнообразных форм” (Алексеев 1984: 147). Специализированные орудия хорошо распознаются, несмотря на полифункциональный фон нередко многих орудий в инвентаре стоянок. В этой связи важно отметить, что фиксируемую трасологическим анализом полифункциональность орудий на стоянках было бы неправильно понимать однозначно. Она должна быть предметом особого исследования, так как могла иметь разное происхождение. Дело в том, что одни орудия на стоянках были действительно полифункциональными. Они с момента изготовления использовались то для одних, то для других производственных операций и при этом зачастую видоизменялись в результате дополнительной обработки при смене использования. Другие же орудия оказывались полифункциональными как бы непреднамеренно, вследствие ситуационного их использования в качестве подручных орудий. На это указывают факты, когда, например, на использованных по назначению и изношенных двустороннеобработанных наконечниках копий или асимметричных обушковых ножах обнаруживаются также следы использования от скобления шкур или дерева. Использование специальных орудий не по назначению для других производственных операций легко объясняется прежде всего сравнительной простотой многих из этих операций. Известно, что, например, для таких наиболее распространённых в палеолите производственных операций как скобление дерева (кости, рога) и обработка шкур животных были пригодны самые разные сколы и орудия любой формы. Надо также иметь в виду, что характер использования орудий во многом зависел также от типа стоянок и структуры осуществлявшейся на них деятельности людей. Так, орудий со следами использования от разных операций обычно много на относительно долговременных стоянках, особенно если эти стоянки располагались в пещерах (например, Азых, слой V, см. табл. 1; Таглар, слои II и VI, см. табл. 2 и 3; Сакажиа, слой IIIа, см. табл. 4; Монашеская, см. табл. 5). Многочисленны такие орудия и на специализированных стоянках, на которых превалировал какой-то один вид производственной деятельности (например, Носово I, служившая местом для заготовки шкур животных, см. табл. 7). На кратковременных стоянках, на которых производственная деятельность была довольно ограниченной, напротив, использование орудий было менее интенсивным и в их инвентаре преобладают монофункциональные орудия (например, Кетросы, см. табл. 6 и Сухая Мечётка, см. табл. 8).

Выявление в инвентаре стоянок нижнего и среднего палеолита специализированных категорий орудий имеет прежде всего важное теоретическое значение, так как вносит новое в наши представления о процессах формообразования древнейших орудий, указывая, в частности, на вполне развитую психику как палеоантропов, так и архантропов. Новая информация важна также в методическом отношении в плане изучения археологических коллекций стоянок. Здесь нам хотелось бы обратить внимание на два момента. Во-первых, поскольку мы теперь приблизительно знаем функциональное назначение основных и часто встречающихся технико-типологических категорий нижне- и среднепалеолитических орудий, мы впервые получаем возможность использовать эти сведения для предварительной функциональной интерпретации орудийных наборов стоянок нижнего и среднего палеолита, не прибегая к функционально-трасологическому анализу орудий. Во-вторых, становится совершенно очевидным, что специализированные орудия, с одной стороны, и большинство полифункциональных орудий, с другой стороны, являются изделиями разного уровня сложности и морфологической целостности. Вследствие этого они закономерно содержат в себе неодинаковый объём типологической (стилистической) информации, не связанной непосредственно с технологическими требованиями их изготовления и использованием. В этом отношении особое положение занимают специализированные орудия. Как технологически сложные изделия, они несут отпечаток не только способов и приёмов изготовления, функционального назначения и конкретного использования, но и наиболее отчётливые нормативные признаки, свойственные традициям тех или иных сообществ людей. Поэтому при типологических и культурологических разработках именно эти орудия заслуживают особого внимания.

V. E. Ščelinskij. On correlation between forms and functions of Lower and Middle Palaeolithic tools

The problem of correlation between morphological types of Lower and Middle Palaeolithic tools and their functions is still the subject of much concern for many scholars. This correlation can enable us, on the one hand, to certain extent, to reconstruct prehistoric social and economic patterns, and to solve some cultural-genetic problems. On the other hand it is also in close connection with the concrete interpretation (cultural, economic and adaptational) of tecnic-typological variety of Lower and Middle Palaeolithic tools.This interpretation very often depends on our knowledge about functions and technology of different morphological groups of ancient stone tools.

Now technic-typological peculiarities of archaeological assemblages of stone tools from Lower and Middle Palaeolithic sites are explained in different ways. Meanwhile the functions of these tools are poorly known and are not taken into account. Some researches take for granted the fact that form and function of palaeolithic tools are closely related. The others agree with S.A.Semenov, who believed that ancient stone tools of different forms were used for the same functions and vice versa: the tools of the same form had different functions. This point of view on the Lower and Middle Palaeolithic tools functions is not surprising unless they were studied deeply. These tools are undoubtly peculiar because of their trimming technology without any common standard ; and, as a result, we have a great diversity of their forms. Analysing them we can not be sure which of their morphological features are important concerning their function and which are occasional or stylistic. In the other words the forms of these tools , with few exceptions, hardly ever can testify to their precise functions.

In my opinion, the study of the morphological features (supported, of course, by use-wear analysis) is essential for tools functions determination. Moreover, I suppose that functional analysis should follow the morphological analysis so we could tell finished and intact tools from unfinished, broken or reshaped ones. In the group of bifacial tools (handaxes, knives, projectile points etc.) unfinished tools are rather easily recognizable. On the contrary, speaking about the most tools made on flakes and blades (points, scrapers etc.) I do not think that there were some technologically transitional and/or unfinished forms. These tools were made occasionally when there were necessity, all of them were finished, though some were made better and some worse. It is not difficult to distinguish intact tools from broken. But the broken ones very often were reshaped and used for other functions (reutilization). In this case the new reshaped tool undeliberatly got complicated form (combined tools) as it had the morphological features of two or even more tools.Usually there are more reshaped tools in the cave palaeolithic sites. Dwelling in the caves ancient people had (because of shortage of raw materials) to reutilize old stone tools, which they could find on the cave floor.

The forms of the tools also were changed as a result of resharpering of their blunted working edges. Now we know rather well from numerous experiments, that the speed of blunting and wearing, and consequently, the frequency and type of additional trimming and resharpering of stone tools were different and depended on their functions. Thus the tools for cutting and slicing meat, fresh hides and other soft materials used to wear slowly and nearly undistinguishly. The resharpering of these tools did not change their edges outline shape. The blunting of tools, which were used for chopping, cutting, adzing witling, planning, scraping hard materials (wood, bone, antler) was much quicker and more noticeable. Their working edges were not only worn and ground but damaged and broken. Repeated resharpering of them changed not only the edges outline shape but the form of the tools on the whole. In all probability, originally, untreated flakes and blades were used for working of hard materials. Later in the course of resharping treatment and as a result of long-term utilization they were transformed into the tools of more complicated forms: retouched flakes and blades, single and double side-scripers, notched and denticulated tools.

This supposition is in conformity with the results of the use-wear analysis of Lower and Middle Palaeolithic tools from different sites and different regions. I have studied the full or selected assemblages of stone tools from five cave sites in the Caucasus (Azykh, Taglar, Sakajia, Monasheskaya, Erevanskaya), three sites on The Great Russian Plain (Nosovo I, Ketrosy, Sukhaya Mechetka) and the others less dimensions sites. Some selective assemblages from Central and West Europe, Caucasus, Asia and Africa sites were studied by our foreign colleagues.

What new does this information give us for understanding the connection between the techniques and technology of the early palaeolithic stone tools production (shaping) and their functions? Summarising the data we can make some conclusions. First of all, it was discovered that Lower and Middle Palaeolithic tools had a number of diverse functions. They were used for cutting, chopping, adzing, witling, planning, sawing, scraping, slicing, boring, piercing etc. Besides that they were used for working of various materials: stone, wood, bone, antler, hide, meat, plants etc. In this sense Lower and Middle Palaeolithic tools are like the Upper Palaeolithic tools, though the technology and the way of their utilization often differed in a number of ways.

The most ancient Lower Palaeolithic tools (with some exceptions) were not intentionally shaped. The ancient people for different activities used the similar simple flakes without (or nearly without) any additional trimming. They only chose (selected) the flakes of the most suitable (for one or another function) form out of the debitage products. These simple tools were multifunctional (table 1–7; 9). In the course of these tools utilization (first of all work of hard materials – wood, bone, antler) and repeated retouching (resharpering) they could have been transformed into the tools of the more complicated forms. In this way, I suppose, the following tools appeared: retouched flakes and blades, denticulated tools; single, double, diagonal and transversal side scrapers. These tools were multifunctional and used for working of different materials (table 1–9).

But, on the other hand, already in the Lower Palaeolithic assemblages we can also find another kind of tools – with only one or two (but similar kinematic) functions. They were fashioned according to these certain functions (unlike the nonspecialised tools) and did not change their forms to a great extent. The earliest tools like these were choppers, chopping tools and handaxes. Choppers and chopping tools were cutting tools and were used for different works on wood, bone, antler and for butchering. Handaxes were used mostly as meat knives (table 1, 9), in the case of blunting of the working ages they were resharpered by special technique called “tranchet blows” and by thinning the distal ends.

In the Middle Palaeolithic assemblages we found new types of tools which according to the use-wear analysis had one or another certain function. These are bifacial foliate points and triangular points – special meat knives and projectile points; asymetrical bifaces – meat knives of long-term usage; Mousterian and Levallois points – meat (butchering) knives and projectile points; canted side-scrapers, which often were used as meat knives and perforators at the same time; notched tools used for scraping, planning, witling (wood, bone, antler); and Levallois blades and flakes – intentionally produced knives (table 1–9).

The specialized tools are easy recognizable in archaeological assemblages, in spite of the fact that most tools on Palaeolithic sites seem to be multifunctional. In this connection it is important to draw attention to the fact that multifunctional tools had different origination. Some of them were really multifunctional, the others were multifunctional occasionally not intentionally. The usage of specialized tools not only for their proper purpose but also for other functions can be explained by simplicity of such widespread functions as scraping, planning, witling and that any kind of tools could have been used for that kind of works. The way of utilization of the tools also depended on the type of the site and character of economic activities which were carried out by the inhabitants. Thus we usually find a lot of multifunctional tools on rather long-term occupation sites, especially cave sites (e.g. Azykh, layer V, table 1; Taglar, layers II, VI, table 2, 3; Sakajia, layer III a, table 4; Monasheskaya, table 5). The multifunctional tools are also numerous on specialized sites with one predominate activity (e.g. Nosovo I – hides processing, table 7). On the contrary, the monofunctional tools predominate on the short-stay sites, where the number of economic activities was limited and consequently tools were not used so much intense (e.g. Ketrosy, Sukhaya Mechetka, table 6, 8).

The presence of specialized tools in the assemblages from Lower and Middle Palaeolithic sites is the fact of the great importance as it testifies to rather high level of archantropus and palaeoantropus intelligence and it opens new prospects for our understanding the techniques and technology of prehistoric production on the whole. This information is also important for developing the new methods and new approaches to studying archaeological assemblages of stone tools. I would like to call your attention to two facts. First of all, knowing quite enough about functions of the most technic-typological groups of Lower and Middle Palaeolithic tools, we get for the first time an opportunity to use this new information for previous functional interpretation of the tools without use-wear analysis. Second, now it is obvious that specialized tools and most multifunctional tools differ in the degree of complexity and have different levels of morphological integrity. So they contain the different volumes of typological (stylistical) information – typological features which were not stipulated by technological necessity or functions. In this respect the specialized tools are particular. Being technologically complex specialized tools can provide us with information not only about technological methods and techniques of prehistoric production, their functions and ways of their utilization, but also about cultural norms and traditions of certain groups of ancient people. That is why in the course of typological and cultural study we should pay special attention to this group of tools (specialized tools).

А. Д. Столяр. О мировоззренческих факторах мезо-неолитического этногенеза на Севере европейской России (по археологическим памятникам Карелии)

A. D. Stolyar. Ideological Factors of the Meso-Neolithic Ethnogenesis in the North of European Russia

The sparse population of the taiga zone in the early Holocene, the conservative domination of the natural economy and the outward poorness of the available archaeological evidence resulted in the traditional consideration of the cultures of the final Stone Age at high latitudes as a ‘roadside’ of the primeval history. Nevertheless, the initial process of the post-Glacial ethnogenesis, as established by glottogenetic data, was progressing in this area with the intensity comparable with that in the South.

In general, the decisive prerequisites for such an enrichment of the historical process, as is considered, are intensive economical links. However, under the conditions of the Meso-Neolithic North such an energetic source is entirely ruled out. Therefore, the formation of large ethno-cultural units, or a substantial rise of the scale of human values in the regions of the palaeo-Finno-Ugrian and palaeo-Uralian linguistic families, seems absolutely mysterious. This paradox (a powerful unifying movement devoid of any source!) induced D. V. Bubrikh to put in the first place the goal of defining those forms of social contacts which served the actual mechanisms of the socio-glottoethnocultural synthesis.

Following Bubrikh’s idea let us consider the standard complexes of ancient Karelia from which, it may seem, the science has already extracted all the major information. We imply such ideological by their nature sites, discovered on the Onega Lake, as the Mesolithic Oleneostrovsky cemetery and the immense petroglyphic gallery near the promontory of Besov Nos and the Vodla River mouth. The author has been able to lift the veil of time over the historical missions of these ensembles only after a sixty-year’s analysis of the original materials.

The cemetery of Oleneostrovsky (excavated by V. I. Ravdonikas in 1936–1938) was situated on an uninhabitable knoll of land – the “Island of the Dead”. With a great difficulty the science has come to the recognition of its Mesolithic age (probably, the middle of the 6th – beginning of the 5th millennia B.C.). A total of 177 burials have been uncovered during the excavations, and according to estimations the entire number of burials amounted to 400. Such a scale seems absolutely extraordinary from the historic point of view. In addition, one should take into account that the cemetery functioned only seasonably (during summers) and the burials undoubtedly were of a ritually selective character besides an extremely extensive population of the trans-Onega region. The sacral nature of the site, expressed in its contradistinction to any realities of the everyday culture, seems clear and multidimensional.

It is obvious, that even over the course of centuries only tribal collectives from a vast region of Mesolithic occupation were able to fill this burial ground. A map gives an idea about the supposed outlines of the site. The island of Oleny was situated near the entrance to the Povenetskaya mouth stretched for 160 km northward. The natural conditions, which were favourable for the archaic appropriation economy, have resulted in a considerable concentration of Mesolithic sites on these grounds. In the past, these sites probably reflected an ethnographically mosaic pattern of occupation. In this connection, one should emphasise both the anthropologically heterogeneous composition of the cemetery’s “population” and considerable variations in the funerary rites represented in it.

However, the amalgamation of neighbouring but ethnically differing collectives could not occur just mechanically. An attempt to determine the actual factors that caused such ritualistic and ideological synthesis demands a consideration of the dominants of the primitive world view. As a rule, these dominants are disregarded in a “normal” archaeological program though their significance as a powerful material impulse is undoubted in palaeoethnography.

At the stage of the bow and arrows the most actual was the ancestor cult. In this sphere of the primitive concepts about the world, the “new settlers” of the North encountered a moral and social crisis of an especial deepness. Throughout the spontaneous migrations of many centuries the diverse collectives met one and the same irreplaceable loss – that of the clear ideas as to the situation and structure of the world of the dead. The centuries-long stress resulted in an empirically found solution that was the optimal for different communities – the foundation of the “Island of the Dead”. Here, O. Comte’s idea – “the dead unite the living” – was realised to the letter.

Analysing the role of the burial complex of Oleneostrovsky as a specific mechanism of triggering an extended ethnical and cultural genesis in the taiga zone, it is now possible to identify the probable initial burial i.e. that of the necropolis’ founder. Corresponding to this quality is a unique vertical grave (No. 100) which at the same time enables us to outline one of the “longer” genetic lines of the symbolic development linked with the ancestor cult (a “rich” vertical burial – Meso-Neolithic wooden idols – the Neolithic flat “Demon” in the Onega Lake Pantheon).

The Onega petroglyphic sanctuary (principal researchers: V. I. Ravdonikas, A. M. Linevskiy, Yu. A. Savvateev and V. Poikolainen) is stretched for 20 km along the eastern bank of the lake. It includes 24 groups of symbols, and the total number of representations amounts to 1300. This “rock Hermitage” is now perhaps the most significant field laboratory of petroglyphic studies in our country. Nevertheless, the historical attribution of the site may be estimated only as extremely rough, even the primary questions of defining its historical structure and relative chronology not having being put and the problems of the actual evolution of the site, its ethnocultural role and the semantics of the leading types having been disregarded.

Our approach to the detailed history of the Onega Pantheon is based on the principles of Linevskiy’s “topographic method” (1939). Its verification, essential development and supplementation enabled us to identify three successive steps in the evolution of the site which hitherto seemed a huge amorphous conglomeration. These stages probably took a period of up to 1500 years of the Neolithic history.

The initial stage (middle of the 4th – beginning of the 3rd millennia B.C.) is represented by only 20–25 very large silhouettes (up to 2,5 m high) found on the edge of the Besov Nos and the neighbouring promontories of Peri Nos VI and III (distanced not more than 1200 m from each other along the bank). The representations include an archaic figure of the Demon which along with large “staffs” is resonantly linked with the culture of the Oleneostrovsky cemetery. At this stage, the sanctuary probably belonged to a number of small aboriginal kins.

The second group of petroglyphs (middle of the 3rd – beginning of the 2nd millennia B.C.) is characteristic of a quite new artistic dynamics and the complexity and tenseness of the underlying historical process. The sanctuary spontaneously occupied the promontories throughout a distance of 10 km along the bank, and the rocks were suddenly studded with hundreds of small petroglyphic figures. The “giants” of the first group and the “pygmies” that superseded them (the size ratios are 1:15 and even 1:20) were not genetically related by any process of miniaturisation. The origin of the new pattern is explained by S. N. Zamyatnin’s subtle observation (1948) concerning the relatively convincing closeness of the small petroglyphs and the images represented in the flint sculpture of the cultures belonging to the Volosovo-Garino circle. In addition, the latter, in the course of their migrations, reached the Trans-Onega region just in the middle of the 3rd millennium B.C. Thus the golden age of the sanctuary was linked with its transformation into the intercultural centre of a considerable territory — a ritual preserve uniting aborigines and immigrants. Representative seasonable festivals which took place in the sacral groves, at a higher level than the Mesolithic cemetery fulfilled a specific ethnogenic function in the zone of dominating appropriation economy.

The final petroglyphic stage in the Onega region (middle of the 2nd millennium B.C.) is represented by local resettling sites near the Vodla River mouth. Such a completion of the huge Pantheon resulted in many respects of the action of natural powers — the abrupt transgression (up to 2 m) of the Onega Lake which started at the turn of the 3rd and 2nd millennia B.C.

Our search for signs of ethnocultural contacts among the Karelian antiquities has resulted, as the author hopes, in the formulation of the problem of the ideological basis for the initial social and ethnocultural genesis in the European North. Thus the historical meaning of the Oleneostrovsky cemetery received a new understanding, as well as that of the Onega petroglyphs (above all, those of their second group which acted as a powerful catalyst of the intertribal amalgamation on the ritual and ideological basis). Such a definition of the basic specificity of the evolution of cultures of the North during the Mesolithic period leads to a problem of the urgency of a sociocultural rehabilitation of Hyperborean cultures and recognition of the significance of their ideological contribution to the common treasury of the Humankind.

П. П. Толочко. Варяги в Южной Руси

P. P. Tolochko. Varangians in Southern Rus

In this paper Slavo-Scandinavian links are considered on the basis of both written documents and archaeological evidence in the general context of relations between the peoples of the Baltic region. To the author’s opinion, the role of Varangians at the earliest stage of the formation of Russian state is considerably overestimated. Rurik, Askold and Dir, and Oleg did not found new towns but just captured the already existing ones; they did not establish a political authority but only changed the previous administration for their “own”. The new princely dynasty at first promoted the attraction of Varangians into the state’s life; this fact, however, should not be overestimated. The influx of foreigners to Rus was under a strict control, and their life among Slavs was regulated that expressed in extraterritoriality of Varangian retinues in relation to large towns. The Varangian princely dynasty in Rus very quickly became a Slavic one which could not separate itself from the interests of the state it headed.

Kiev and Southern Rus were connected with the Balto-Slavic region by close political links which were expressed, in particular, in conjugal units. The stable military and political relations were based on the economical factor – Varangians were not only good warriors but also prudent merchants. It was via Kievan Rus that a profitable trade route from the Baltic region to Constantinople ran (“road from the Varangians to the Greeks”) which began to form in the second half of the 9th century and functioned most actively in the 10th – early 11th centuries. On the trade routs a specific type of settlements arose the inhabitants of which were occupied mostly with far trade, crafts and soldiering. The initiative in founding such settlements belonged to Slavs and Moslem merchants; Varangians appeared on the East-European market-places not earlier than the middle of the 9th century.

Archaeological investigations of South-Russian early urban sites showed that they all, along with the Slavic ones, contain materials from other ethnical regions including the Balto-Scandinavian. In terms of archaeology it is difficult to distinguish Norsemen in Southern Rus, since in the 9th – beginning of the 11th century a specific type of a retinue culture developed in Eastern Europe which along with the local elements widely used achievements of neighbouring regions – the Arabian East, Byzantium, Hungary, and Scandinavia, and thus an international syncretism of culture has formed.

Analysis of archaeological evidence shows that a certain parity was sustained in the relations between Rus and the South-Scandinavian region during the 9th–11th centuries. Both parts have not influenced different spheres of life of each other to any great extent. The explanation probably lies in the fact that southern Scandinavia and Kievan Rus had approximately the same level of the social and historico-cultural development. The culture of Scandinavia was not of a social prestige in Rus (as well as vice versa) and therefore could not develop considerably in the East-European milieu. The influence of Byzantine culture, which was by far greater than both the Russian and Scandinavian ones, proved to be beyond comparison here.

On the whole, the level of Russo-Balto-Scandinavian links in the 9th–12th centuries was fairly high, and they presented one of the most essential facts of the European economical, political and historico-cultural development.